Обмененные головы
Шрифт:
Им, конечно, не понять мотивы, которыми я руководствовался, как и мне не понять мотивы, которыми руководствовались они.
Сейчас посижу для приличия еще пару минут и откланяюсь. Мало ли какая мысль его осенит, нечего засиживаться. Они искренне удивятся: так скоро, а грозился… Я выйду. На дворе сумерки – вдохну их. Какое-то время буду еще идти – сколько шагов мне удастся сделать? Главное, как они поступят потом, видя, что никакого самовозгорания не произошло. Это их очень раздосадует. Где я слышал эти слова: уничтожение людей не проблема, уничтожение трупов – это проблема. Как с этой проблемой справятся двое немолодых людей? Затолкают в багажник, отвезут за пару сот километров и кинут куда-нибудь
Господин Клюки фон Клюгенау вдруг побагровел, да как! Очаровательная пара: Макс фон Сюдов и Зара Леандер, приведенные к общему возрастному знаменателю. Сумасшедший на службе у изуверки. Но что его так проняло – не Борхес же сотворил тайное чудо? Он встал и в беззвучной ярости, по виду плохо разыгранной, вышел. Из комнаты? Из дома? Неясно. Ярость могла быть вполне натуральной. Есть люди, которые даже вблизи кажутся загримированными. А тем более психопаты (у этих плохо с чувством меры, зато хорошо со всеми другими чувствами, до того хорошо, что не удержаться от наглядной их демонстрации).
Ее друг не отвечает за свои поступки, то есть судить будут только ее – за то, что он сейчас натворит. Молчит.
Я понимаю так: разыгрывается снятие осады, греки оставляют Троаду, только поблизости будет пастись позабытая лошадка… Слабый шум автомобильного мотора проник сквозь плотно закрытые окна. Белый «ягуар» выезжал со двора, мощенного «версальским» булыжником. Где он был спрятан – в гараже, а? Не боится ли она, что теперь я ее задушу или возьму заложницей? Или ограблю? Знаю, этого они не боятся. Им-то известно, что я никогда не воспользуюсь их оружием. Роли расписаны, на этот счет можно не беспокоиться.
Подсудимый, до сих пор на протяжении слушания дела отказывавшийся от дачи показаний, неожиданно хочет сделать заявление – она просит меня ее выслушать. Я волен думать о ней все, что мне заблагорассудится, и воображать ее чудовищем. Но она уверена, что девяносто человек из ста на ее месте поступили бы точно так же. Она мне расскажет сейчас все как было. Став женой Клауса, с которым незадолго до того познакомилась на Лаго-Маджоре, она попадает в атмосферу, мало сказать, непривычную, но глубоко чуждую ей – не в таком доме она росла и воспитывалась. И между прочим, ее семья отнюдь не была в восторге от этого брака, даже несмотря на присланную самим фюрером поздравительную телеграмму – на имя Готлиба Кунце. Кто особенно страдал от того, что из фрейлейн фон Клюгенау она превратилась во фрау Кунце, так это Вилли. Он принадлежал к померанской ветви фон Клюгенау, учился в Военной академии в Берлине и на правах родственника часто у них бывал. В Доротею он был влюблен без памяти – но справедливости ради надо сказать, не он один.
В Бад-Шлюссельфельде ей приходится нелегко, в обстановке царящего здесь «артистического» бедлама в сочетании с женским авторитаризмом в семье. Считалось, что Кунце окружен нежнейшей заботой, – на самом деле он был попросту заточен в своей комнате. Под тем предлогом, что оберегает его покой, Вера не подпускала к нему никого и его ни на шаг от себя не отпускала. При всей ее неустанно декларируемой немецкости она была человеком абсолютно восточного склада: с одной стороны, вроде бы изнеженность, безалаберность, с другой – мертвая хватка, которой она держала и своего мужа, и своего сына. Последний был инфантилен и, как скоро выяснилось, достаточно глуп.
Происхождение Веры, ее первый брак – все это оставалось для девятнадцатилетней Дорле тайной. Как и для двадцатилетнего Клаузи. Если об этом где-то кто-то шушукался, то, во всяком случае, беззвучно. Нигде не умеют так, как в Германии, зная все, делать вид, что не знают ничего. Сам
День, когда получили ту фотографию от Клауса, она не забудет никогда. Его корреспонденцию всегда пересылали из редакции, полевой почтой он пользовался редко. Увидев, что письмо от Клауса, она тут же его вскрыла. Вначале подумала: сфотографирован курьез, «автоматчик победил скрипача» – тогда в ходу были разные смешные фотоснимки из солдатской жизни. Но после, когда прочитала, что написано на обороте, реакция была: это ей снится, этого не может быть, она вот-вот проснется. Ее взгляд упал на Инго, одетого для прогулки… страшная мысль: лучше бы он умер – но тут же добавила поспешно: и она вместе с ним. Она почувствовала себя той самой Арианой, что, вопреки предостережению супруга, отперла заветным ключиком дверь, а там!.. о ужас! Сейчас появится Вера, поймет, что ей все известно – что Клаус сын еврея, – и убьет ее. Но Вера, схватив фотографию, забыла и думать о своей невестке: сперва поднесла ее к глазам лицевой стороной, потом медленно перевернула. Долго стояла не шелохнувшись – и, ничего не сказав, ушла наверх. О чем они с Кунце говорили – Бог весть. Доротея в душе надеялась, что это все же не так, что этот… на снимке… назвавшийся отцом Клауса, самозванец. Она ждала Веру… Но та не возвращалась. Тогда Доротея отважилась сама без спросу войти к Кунце.
Вера лежала ничком на полу, раскинув руки. Кунце с закрытыми глазами сидел в кресле. Ее приход был даже не замечен. Стоя в дверях, Доротея мучительно ждала, что будет дальше. Вдруг раздался шепот, низкий, глухой – в пол: «Бог моих родителей, Бог моих предков, Бог Авраама, Исаака, Иакова – покарай меня. Я отступилась от моего народа. Стала аммонитянкой, прельщенная убранством их капищ, игравшей в них музыкой. Отныне я проклинаю и эти храмы, и всех, кто в них, и их богов и святых. Праматерь моя Сарра, услышь меня! Лия, Рахиль – услышьте меня, я возвращаюсь к вам».
Она тоже была еврейка… Клаус… какая судьба…
Ей было не с кем поделиться, не у кого спросить совета – она действительно была как в замке Синей Бороды, одна совершенно. А вскоре появился и настоящий отец Клауса – я с ним одно лицо, включая шрам; когда впервые она меня увидела, ей так стало страшно… Он проводил все время с Верой, или они были втроем. Одного его не оставляли. Как-то он хотел приласкать Инго, но тот так расплакался, что он к нему больше никогда не подходил. Вера носила прежде крест – сняла. Стала по пятницам зажигать свечи, подымая руки на восточный манер и бормоча какие-то заклинания. Прожил он в Бад-Шлюссельфельде недолго. Вскоре Кунце пристроил его в Ротмунде, откуда он регулярно наезжал.
И тут-то нежданно-негаданно Доротея встречает Вилли. Они не виделись со времени ее свадьбы – которая вообще оборвала множество связей, а еще к тому же шла война. Вилли она все без утайки рассказывает. Выслушав, он спросил ее только об одном: «Если б Клаус погиб, ты бы стала моей женой?» Она сказала «да». Вилли велел ей молчать – никому ни о чем. От него она узнала, какой опасности подвергает их всех эта история. Что Вера была из евреев, оказывается, Вилли слышал и раньше; ходили слухи – а в таких вещах дыма без огня, как правило, не бывает. Он через несколько дней отправлялся на Восточный фронт. На основании последнего письма от Клауса выходило, что какое-то время они будут соседи. Вилли, во всяком случае, не сомневался в их встрече и даже взялся передать от Веры письмо. Клауса Вилли не встретил…