Обо всем и еще кое о чем
Шрифт:
Уже на лестничной площадке был слышен негромкий гул, что шел из аудитории в конце долгого коридора. Букрин улыбнулся, прибавил шаг.
Экраны мониторов светились, но ребята шумно толпилась возле одного компьютера, где были заложены игры.
Алексей Петрович, никем не замеченный, подошел сзади и спросил негромко:
– День добрый. Ну, как наши дела?
– Готовы, - ответили разноголосо, все еще увлеченные игрой.
Букрин молча достал из портфеля папку с бумагами, и один за другим ребята потянулись к столу
– Алексей Петрович, вы пойдете с нами в воскресенье на митинг?
– спросил один из ребят, что был постарше.
– На митинг?
– со сдержанной усмешкой переспросил Алексей Петрович. Социал-демократов? Кадетов? Монархистов?
– спрашивал с паузами, придавая голосу все большую значимость. Но ребята шутку не приняли, ответили серьезно:
– Памяти ребят, погибших в Афгане.
И улыбка на лице Алексея Петровича погасла:
– Конечно. Спасибо, что напомнили. Где и во сколько?
– В одиннадцать. На Комсомольской площади.
– В одиннадцать, - раздумчиво повторил Алексей Петрович, как повторял все, что необходимо было запомнить, и, подытожив, - договорились, - раскрыл папку с бумагами.
Наталья Павловна в переднике, с веником в руках (она убирала квартиру) открыла дверь.
– Тебе это нужно?
– Звягинцев кивнул на раскрытые дверцы антресолей. Кости нет, отдыхай.
– И хмыкнул.
– Пока тебе внуков на шею не повесили.
– Внуков пусть сами воспитывают, - вяло отозвалась Наталья Павловна, прошла на кухню, достала пакет картошки.
– Кто тебя спросит? Принесут и скажут: "На". И куда ты денешься? И никуда ты не денешься, - засмеялся из прихожей Юрий Федорович.
– Гуляй денечки свои последние.
– Ну, тебе это надо? Спрячь ты свою картошку, - говорил Юрий Федорович, стоя, как всегда, в дверях кухни - грудь выставлена вперед, руки в карманах. Говорю, бросай все и поехали. Поужинаем, покатаемся. Ну, что раздумываешь? Поехали. Что дома сидеть.
– Мне же нужно убраться, - все так же вяло отозвалась Наталья Павловна.
– Тебе развеяться нужно. Совсем деловая стала. Давай, я тут махну, а ты одевайся по-шустрому. Что-то ты сегодня смурая? Случилось что?
– От Кости письма нет.
– Да в субботу ж было. Каждый день, что ли, ждешь? Разбаловалась. Отвыкай. Каждый день он теперь Ленке пишет. Ну, что ты не одеваешься? Шустро-шустро-шустро, - говорил Юрий Федорович и закрывал антресоли, и убирал картошку, и смахивал со стола крошки хлеба.
И Наталья Павловна покорно сняла передник.
Звягинцев остановил машину у центрального ресторана.
– Мы поужинаем и уйдем, - сказал Юрий Федорович официантке, что деловито фланировала в вестибюле в ожидании выгодных клиентов.
Официантка принесла два лангета и графинчик, где на дне плескался коньяк.
– Ну, что я пью
– Зачем ты его взял?
– Ты не переживай за меня, я свое в гараже наверстаю. А ты - расслабься, и Юрий Федорович налил коньяк в рюмку.
Наталья Павловна сделала глоток и прислушалась к себе: глубоко внутри родилось тепло и покатилось упругой волной по телу, и волнение, что весь день не оставляло Наталью Павловну, чуть разжало цепкие щупальца.
– Ну, а к лангетику коньячок сам бог велел, - сказал Юрий Федорович, подливая коньяк в рюмку Натальи Павловны, и Наталья Павловна сделала еще глоток, и волнение обмякло, затаилось.
– Давай еще, - предложил Юрий Федорович.
– Нет, - больше не хотелось.
За соседним столом, тесно сдвинув стулья, шумела большая компания молодые парни, пожалуй, моложе Кости, на глазах пьянели, и все отчетливее слышна была грязная брань. А стол заставлен бутылками с коньяком.
Юрий Федорович глянул на Наталью Павловну, оглянулся на юнцов:
– Не обращай внимания.
– Они ведь совсем дети...
– глаза Натальи Павловны невольно тянулись к ребятам.
– И откуда у них такие деньги?
– Да фарцовщики. Не видишь, что ли? Посмотри на их сумки. Эти дети тебя тому научат, в чем ты и не смыслишь, - и обернулся к официантке. Та протянула счет и сказала, что кофе в ресторане нет.
– Не переживай, - говорил Юрий Федорович, пока шли через зал ресторана. Кофе не проблема. Найдем какой-нибудь погребок. Подъела? Ну, и слава богу.
Они остановились на широкой набережной, у пристани. Дебаркадер еще не убрали. Безлюдный, он был громоздок и жалок: обшарпанная серо-зеленая краска, прогнившие перила, худые мостки.
Было ветрено. По Амуру бежали осенние волны, темные, суровые, и края волн пенились на ходу, и ветер прибивал волны к берегу, и, чем ближе к берегу подкатывали волны, тем пенистее становились их хребты, словно при виде берега вода белела, то ли от холода, то ли от гнева.
Сердитые волны захлестывали пустой песчаный берег, бились о дебаркадер и бормотали что-то невнятное...
В воскресенье Наталья Павловна встала чуть свет, и к девяти (в это время должен был подъехать Юрий Федорович и на весь день уехать с ней в лес), успела и квартиру убрать, и приготовить термос с кофе и бутерброды, и сапожки резиновые нашла на антресолях, и с тех пор сидела на диване, полистывая журнал, думая о Косте и прислушиваясь к звукам улицы, пока в начале двенадцатого ни позвонил Звягинцев и ни начал напористо, быстро говорить, тоном убеждая Наталью Павловну в том, что у него что-то стряслось, и даже в мембрану было видно, как он таращит глаза и пыжится. Голос Звягинцева был глуховат, Наталье Павловне он показался "несвеж", она поняла, что Звягинцев пьян, но сказала только "Понятно" и положила трубку.