Обо всем по порядку. Репортаж о репортаже

Филатов Лев Иванович

Миша Месхи наклонился ко мне:

— Представляете, его сыновья не знают грузинс­кого языка...

— Не пора ли сообщить, где мы?

— Очень уважаемый человек. Давно, молодым, жизнь забросила в Южную Америку. Купил дешево бросовые земли на окраине. И угадал: сюда пришел город. Земли он продал, но с условием, чтобы одной новой улице дали имя Руставели, а другой — Льва Толстого. Участвовал в переводе «Витязя в тигровой шкуре» на испанский. Всю жизнь здесь прожил, а как узнает, что в Сантьяго кто-то приехал из Грузии, требует к себе.

Погребок — в стеллажах с лежащими бутылками. Хозяин,

не поворачивая головы, вытягивал руку, и тут же сыновья приносили бутылку.

— Он уверял, что здесь сорта винограда точь-в- точь как на родине. Не сомневайтесь, мы пить не станем, продегустируем, проверим.

Так и было. Шел разговор, в котором я не мог принять участия, а грузинская делегация, как и хозяин, получала удовольствие.

Спустя время, сверившись с часами, я постучал пальцем по колоде и произнес: «Конец. Поехали». Ни один не попытался отговорить. Что-то объяснили хозя­ину, кивнув в мою сторону, и встали.

Наверху нас отвели в маленькую комнатку, где стоял огромный сундук. В нем — рулон белого полот­на. На нем мы расписались.

— Женщины потом вышьют,— пояснил мне Мес­хи.— Здесь расписывались все, кто побывал у него в гостях,— музыканты, танцоры, ученые.

Лимузин доставил нас в отель, и мы неслышно разошлись по номерам, чтобы утром собраться за завтраком.

С тех пор ни один из моих спутников по ночной вылазке не напомнил мне о ней, да и я им тоже. Роль старшего я исполнил, дистанция не нарушилась.

Мне не дано работать интервьюером. Две-три по­пытки по крайней необходимости, неудачные, вялые. Меня подводило опасение, что досаждаю человеку рас­спросами, которые, вполне возможно, его не слишком занимают, а то и раздражают, было неудобно слы­шать ответы само собой разумеющиеся, как бы под­сказанные, знакомые нам обоим по ранее читанному в газетах.

Что не судьба мне преуспеть в этом жанре, я понял очень давно, во время своей первой службы, в журнале «Советское студенчество». Было это зимой 1947 года. Получил задание добыть отрывки из мемуаров генера­ла Игнатьева и заодно взять у него интервью. Наве­стил я бывшего графа у него дома, в проезде Серова, отрывки из еще не напечатанного он мне дал, а об интервью я и не заикнулся. В редакции остались до­вольны материалами и на радостях про интервью не вспомнили. А я, сидя у Игнатьева, размышлял: «Какие я ему могу задать вопросы, когда человек пишет мему­ары? Да и что я о нем знаю, чтобы мои вопросы оказались уместными?»

А дома я, сам не зная зачем, занес на листочек впечатление о встрече. Листочек чудом сохранился.

«Стояли жуткие морозы, я ходил в валенках, в них и заявился к генерал-лейтенанту Игнатьеву, автору нашумевшей книги «Пятьдесят лет в строю». Ступив в передней на паркет, спохватился неуместности своей обувки, переминался с валенка на валенок. Даже не сразу разглядел человека, открывшего мне дверь. А он был огромен и ростом и в ширину, в цветастом халате, подпоясанном поясом с кистями. И первое, что я ус­лышал:

— Вы в валенках? Вот это — по-русски! Наслажде­ние-то какое — валенки!

Он отвернул полу халата и показал мне, что и он обут в валенки. И тут же басовым раскатом крикнул: «Наташа, к нам пришел комсомолец!» В дверном про­еме показалась его жена, Наталья

Владимировна, взглянула на меня испытующе и вымолвила: «У вас симпатичное лицо». Как ответить на комплимент гра­фини, я понятия не имел.

А тут и граф присоединился: «Вы носите насто­ящую русскую фамилию. Я в молодости знавал земс­кого врача, вашего однофамильца: милейший человек, а уж какой доктор, и не передашь — волшебник».

На этом мои испытания не закончились. «Наташа, мы сейчас к нашему спору привлечем комсомольца, он пустые любезности говорить не станет». Передо мной была распахнута дверь в гостиную. «Взгляните, препо­днесли мне мой бюст. Что скажете?» Бюст мне показал­ся узким, осторожным, тщательным. К генералу я уже пригляделся и потому позволил себе пожать плечами. «Ясно! Молодчина! — загремел генерал.— Скульптор меня побаивался, словно под моим началом в полку служил». И — ха-ха-ха — шаги по железной крыше.

Мы обосновались в кабинете: Алексей Алексее­вич — в кресле за миниатюрным, с резьбой, старинным письменным столом, я — сбоку на стуле. Он принялся читать отрывок, который предназначил для журнала, а я не столько слушал, сколько глазел. Спине он не давал гнуться, вскидывался, выправляя осанку; нос прямой, крылатый, барельефный; глаза чуть на­выкате, с аристократической наглинкой; руки крупные, тяжелые, умны сами по себе, знают, когда подняться, куда лечь.

— Как это место, убедительно, а? Рад, что вы меня поняли!

Чего только не повидал семидесятилетний человек, кем только не был, с какими людьми не встречался, кавалергард, придворный, участник русско-японской войны, военный атташе России во Франции, советский генерал.

В перерыве чтения, который он себе сделал, чтобы привести в порядок дыхание, я спросил, указав на висевший на стене изукрашенный рулон: «Что это?»

— Меню обеда во время коронационных торжеств при восшествии на престол Николая II, — несколько небрежно ответил Игнатьев.

Он не желал отвлекаться, чувствовал себя писа­телем, за чтением горел, волновался, хвастался, ловил малейший намек на одобрение. Пожалуй, он несколько наивен. Но подавляет богатством виденного и пережи­того, знает, что никто с ним, чудом уцелевшим, срав­ниться не в состоянии. Он одутловат, тяжело волочит ноги, но не поддается, живет, работает, и мой визит — комсомольца — для него как свежий воздух».

Я переписал сюда с того листка, видя в этом рабо­ту, к которой оказался предназначенным.

Редактор «Футбола — Хоккея» в глазах некоторых людей — лицо официальное, у которого нелишне взять интервью. Когда это случилось впервые, я был много­речив, каламбурил, полагая, что репортер отберет, что нужнее. Получив газету с интервью, я тут же, чтобы не дай бог кто-нибудь в редакции не прочитал, мелко изорвал ее и бросил в урну. Такого стыда я давно не переживал. Репортер сработал по принципу «наобо­рот»: все серьезное опустил, а шуточки оставил. В дру­гой раз, наученный горьким опытом, я решительно заявил: «Буду сам диктовать на магнитофон и вопросы и ответы». Снова пришел конверт с газетой. Наверное, я чуресчур заформулировал свои ответы с перепугу, их «оживили», и снова я себя не узнал: что-то хлестаковс- кое выпирало. После того давать интервью я зарекся.