Оболочка разума

Тарасов Андрей Александрович

– Какой Огуренко? – несколько растерялся доктор Рыжиков.

Больной Самсонов что-то промычал себе под нос, не желая вводить доктора Рыжикова в полный курс дела, а на другой день привел больного Огуренко.

Огуренко сам был не больной, а его дочку доктор Рыжиков помнил, конечно, прекрасно. Еще бы такое не помнить! Рука вспомнилась быстрее, чем фамилия, хотя на складах памяти их хранилось множество, детских рук, левых и правых, от поломанного пальчика до размозженных костей. И от каждой до сих пор – волна теплой боли в груди, снизу вверх, от живота куда-то к сердцу, если так можно выразиться.

Оказавшийся впоследствии строительным плотником, Огуренко начал ходить с девочкой по врачам, когда у нее правая рука стала пухнуть и отекать, как колодка.

А кончил спустя год, когда начала сохнуть и скрючиваться. Насобирал штук пятнадцать диагнозов – от туберкулеза кости до какого-то невиданного в наших краях ревматизма. У каждого диагноза было свое лечение. В разных городах, где свои корифеи, взгляды и методы, ее кормили и кололи антибиотиками и витаминами, парили парафином и гальванизировали, терзали гимнастикой и массажем, полоскали душами и ванной, просвечивали ультрафиолетом и гипсовали грязями. Доктор Рыжиков увидел их уже прошедшими сквозь строй и выжатыми до измора материально и морально. Просто увидел в хирургическом коридоре два тоскливых лица – большое и маленькое. На маленьком маленькая тоска, на большом – большая. «Вы кого-нибудь ждете?» – это он спрашивал машинально при виде чьей-нибудь бесприютной боли. Они сказали кого. «А ее сегодня не будет, – честно предупредил он. – У нее сын заболел». Они только тоскливо вздохнули. Доктор Рыжиков не мог отойти, не спросив, чем он может помочь. «Да ничем, – махнул папа, – мы за направлением в Железноводск». – «А зачем в Железноводск?» Слово за слово, и вот доктор Рыжиков щупает дочкину руку и листает историю. Ни папа, ни дочка уже ничему новому не верили. Да и старому тоже. Доктор Рыжиков заставил рассказать все сначала и узнал, что до перелома все было в порядке, а вот выпрыгнула на лед из автобуса… В гипсе она жаловалась, что ноет, а врач говорил, что ничего, это с непривычки. Доктор Рыжиков никогда при пациенте не ругал коллег (все мы немножко лошади). Но тут не выдержал и что-то промычал. Баловство с ультразвуками и грязями надо было кончать. Начиналось торжество ножа и топора. Кровь, что ли, там задерживалась, в перетянутой руке, до посинения, а потом и вовсе скрючило. Операция часов на пять – семь, прикинул он сразу. Юные жилки и нервы такие нежные, их питать и питать. А отделять их по одной от друг дружки из спрессованного месива тоже занудство, что для него, что для нее. Хорошо, что они разговорились. Наркоз был местный, хоть ручонка и вывернута внутренностями наружу от локтя до кисти. Девочка Огуренко круглыми глазами следила за мельканием бликов и теней на хромированном боку хирургической лампы. «Ну так вот, – говорил ей доктор Рыжиков, – тогда бай стал кланяться ослу и даже встал перед ним на колени». – «Перед ослом? – поразилась девочка Огуренко. – Ой!..» – «Да еще драгоценностей под нос насыпал, – подтвердил доктор Петрович. – Новокаин! Нет, новокаин не ослу… Сейчас, сейчас… Чтобы он его пожалел и осыпал царскими милостями». – «Осел?» – строго спросила девочка, следя за лампой. «Осел, конечно… А осел понюхал драгоценности и страшно расстроился, он думал – дадут овес. Плюнул на них и заорал: и-а, и-а!» – «Он, наверно, сам был осел», – правильно решила девочка.

– …В сборную по волейболу взяли, – сказал прибуксированный стекольщиком Самсоновым плотник Огуренко. – Только справку от врача требуют, а она не идет. Заметят, грит, что одна рука тоньше, не пустят.

Доктор Рыжиков сочувственно вздохнул и сказал, что тут уже трудно что сделать. Надежда только на гимнастику и спорт. Жаль, если девочку это будет травмировать психологически…

– Я вот ей всыплю психически! – воскликнул Огуренко. – Это ей таких грабель-то мало?

Но вид у доктора Петровича все равно был виноватый.

– А вот подпол лучше забетонировать, – сразу перешел плотник к делу. – Это я вам точно советую. Не пожалеете.

Доктор Рыжиков снова только вздохнул.

– Ты советуй поменьше, – толкнул стекольщик плотника укороченной рукой в бок. – Руки две, лопату держать можешь? Я завтра в пять, после работы, самосвал пригоню с бетоном…

– А может, сперва

стенки? – задумался плотник.

– Если стенки – тогда Захарыча, – уточнил больной Самсонов.

«Захарыч…» – напряг память доктор Петрович, но без фамилии не входило. Или хотя бы без диагноза.

– Это которому люлькой по голове – и доска из глаза, – понял его затруднение больной Самсонов.

Если бы, конечно, всей люлькой, то Захарыча сейчас бы не дозваться. Обломком люльки, оборвавшейся с четвертого этажа – другое дело. И не доска, а здоровенная щепка, и не из глаза, а из кожицы над самым глазом, пройдя юзом вдоль черепа. Поэтому потом упорно говорили, что доктор Рыжиков спас глаз, хотя он не менее упорно чертил ход щепки под кожей, доказывая, что глаз был цел.

– …А вы что здесь делаете? – где-то на пятый день спросил больной Самсонов, увидев его вблизи, то есть доктора Рыжикова.

Доктор Рыжиков как бы пожал плечами: мол, а где ему быть…

– Да вы к больным своим идите! – направил стекольщик Самсонов. – Тут, смотрите, кипит…

Пока ничего не кипело, только больной Захарыч выглядывал из-за первой маленькой стеночки, за которой еще нельзя было спрятаться и на корточках. Правый глаз у больного Захарыча несколько отпугивал сшитым веком, но видел на единицу. По крайней мере шов на стенке казался доктору Петровичу гораздо ровнее шва на веке, и он корил себя за спешку в тот раз. Вернее, за то, что чересчур уперся в перелом темени, а веко передоверил, притом не рыжей кошке Лариске, а другим людям. Поэтому ему казалось, что сшитый глаз Захарыча смотрит на него укоризненно, хотя на самом деле он смотрел восхищенно.

Больному Самсонову нравилось распоряжаться даже одним человеком, и он полководчески крутил чапаевский ус. Разумеется, целой, «дореформенной», по его выражению, рукой. Крючок для этой сложной операции не годился. Пора было думать о биологическом протезе.

– Ты только пока обозначь, – скомандовал он больному Захарычу. – До потолка не ложи, мы бетоном по гнездам зальем, а потом дальше… А то ждать долго.

Больной Захарыч беспрекословно повиновался.

– И кирпича закажи, – напомнил ему больной Самсонов. – А вы ваш планчик дайте и идите. Идите, вас тут пока не надо. Если что, позовем.

Тут доктор Рыжиков спохватился, что планчика у него и нет. Планчик был тут же составлен на докторрыжиковском блокнотном клочке его же карандашным огрызком. Больной Самсонов примерился к нему очками как линзой, приближая и удаляя их. Проставил метры, промерил шагами отсеки. На другой стороне дописал: доски, столярка, проводка, известь, стекло, цемент… И задумался, наморщив лоб.

– А где это достать? – спросил доктор Петрович.

– А, – махнул укороченной рукой больной Самсонов. – Само найдется.

И доктор Рыжиков еще раз не выдержал:

– Но как вы сюда все-таки попали?

25

– Юра! Сын разума и совести! Как ты сюда попал?

– По делу! – предостерегающе сказал доктор Петрович.

– Садись в любое кресло!

Но доктор Рыжиков опасливо стоял.

Ибо кресла были не какие-нибудь, а зубоврачебные. А розовая лысинка в лохматом черно-седом обрамлении, аккуратные кавказские усики, невыцветшие черные глаза, горбатый нос и прямая спина – главный зубник нашей местности, уважаемый Лев Христофорович Тунянц, оторванный от гор родной Армении, но неизменно много лет получающий оттуда посылки с марочным коньяком и душистыми травами.

– Ничего, я постою, – вежливо сказал доктор Петрович в присутствии старшего по годам и по разуму. – У меня…

– Извини, Юра! – строго поднял палец Лев Христофорович. – У нас в Армении стоя дела не обсуждают. Потому что дела, – он поднял палец еще строже и выше, – это дела!

С первого своего дня он отнесся к нам, местным жителям, как к неразумным младшим братьям, которых надо терпеливо учить жить и действовать так, как живут и действуют в мудрой Армении. Он был сын и миссионер народа, чей алфавит на тысячу лет старше того, которым пишутся эти страницы.