Обольщение. Гнев Диониса
Шрифт:
Он смотрит на меня с упреком.
– Знаешь ли ты, что я ехала сюда в полной уверенности, что скажу «нет»! Я так была уверена!
– Злая!..
– А когда я увидела твои глаза, твои ресницы, вот это местечко между щекой и шеей, я все забыла… Я люблю, люблю тебя!
Он смотрит на меня совсем безумными глазами. Я закрываю ему их рукой и говорю:
– Мы сейчас подъедем к отелю. Возьми себя в руки. Через час я буду там, где ты хочешь.
– Отодвинься от меня… Там, за углом, я буду ждать, ровно
– Ради бога, милый!.. Мы подъезжаем.
Ах какая копунья эта Беатриче! Как долго она мне приготовляет ванну. Уже прошло сорок минут со всей этой возней. Скорей… Я не успею как следует одеться! Я не могу заставлять его ждать и в то же время хочу быть красивой!..
Думаю ли я о чем-нибудь? Нет, все ушло куда-то далеко, это все потом, потом… Потом я буду терзаться совестью, плакать, мучиться, может быть, раскаиваться, но теперь скорей, скорей! Он меня ждет…
Он меня ждет. Лицо его бледно. Он берет меня под руку, и мы идем молча.
Вдруг он останавливается.
– Не могу идти. Я позову ветуру, – говорит он, тяжело переводя дух.
– Это далеко?
– Нет, несколько шагов, но…
– Это ребячество, – смеюсь я. Мы опять идем молча.
У калитки он вынимает ключ, но руки его дрожат, он не может попасть в замок. Я беру ключ и открываю калитку. Он ведет меня через красивую мраморную террасу в большую строгую гостиную.
– Ты у меня, Тата, и моя, – говорит он. – Снимай пальто и шляпу, будь хозяйкой. Приказывай мне.
Он открывает дверь в спальню – большую, светлую.
Я вижу массу роз в вазах, на широкой кровати, на туалете и просто рассыпанных по полу.
Его руки дрожат, когда он мне помогает снять шляпу и пальто.
Я стою у большого венецианского зеркала, поправляю волосы и пьянею от запаха роз, от тепла камина, от этого прекрасного лица, отражающегося в зеркале за моим плечом.
Я смотрю на него, протягиваю ему руки и губы. Мгновение… Он схватывает меня, рвет на мне платье и шепчет, задыхаясь:
– Прости, прости… Я дикарь… Я грубое животное… Но я не могу, не могу, я так долго ждал тебя!
Вечер. Почти ночь.
В гостиницу отправлен посыльный с запиской. Я велела переслать мои вещи в мою мастерскую, где живет пока Вербер, и сказать, что буду там послезавтра.
Эту ночь и завтрашний день он требует себе. Я согласилась на все, но этот разговор меня отрезвляет. Я напоминаю ему, что мы не ели с двух часов дня.
Он достает мне из шкафа какое-то фантастическое одеяние из мягкого шелка и кружев, сам завязывает широкую ленту пояса.
– Я сам, сам одену тебя,
Как он умеет красиво любить!
Этот холодный ужин в маленькой столовой в стиле Людовика XIII – просто поэма. Не то это страстные ласки, не то детская игра.
Его смех так заразителен, его поцелуи опьяняют больше, чем шампанское. Мы едим с одной тарелки, пьем из одного бокала, в который он, смеясь, сыплет лепестки осыпавшейся на мою грудь розы.
Что сделалось со мной, не знаю, но это уже не любовь, не страсть – это безумие!
Мы измучены, мы едва двигаемся, а между тем жадными глазами смотрим друг на друга.
Он полулежит на полу на белой медвежьей шкуре, облокотившись на мои колени. Он смотрит на меня своими бездонными глазами и несвязно говорит о своей любви.
Я гляжу в эти глаза, наклонившись к нему, и жадно слушаю его голос. Я вижу его полуобнаженное тело в мягких складках белого арабского бурнуса, накинутого на плечо… Я чувствую, я знаю, что еще минута – и мы оба сойдем с ума. Я боюсь за свой рассудок и говорю, как в бреду:
– Замолчи, замолчи! К нам идет безумие! Слышишь его шаги? Мне страшно!
Полдень. Луч солнца тонкий, как золотая нить, падает через кружевную занавесь между тяжелых шелковых портьер. Он скользит по белой спинке низкой кровати, переламывается, тянется и падает на его голову. Он спит, а я смотрю на него.
Лицо его серьезное, даже какое-то скорбное, но как оно красиво – не классической красотой, а чем-то иным. Странно, Старк нисколько не похож на Байрона, но его лицо в эту минуту напоминает мне портрет поэта.
Мой взгляд окидывает всю его фигуру: одну руку он положил под щеку, другая откинута, формы красивых, стройных ног ясно видны под тонким одеялом. Я наклоняюсь, чтобы поцеловать это безукоризненной формы горло, но останавливаюсь.
Художница берет верх над любовницей. Я уже ищу, чем и на чем зарисовать эту позу и это лицо.
Тихонько сползаю с постели. Я вспомнила, что вчера, когда мы шли ужинать, он показал у большого итальянского окна уютный уголок, отделенный цветущими растениями от его кабинета.
– Это маленькая мастерская, если Тата захочет рисовать, – сказал он.
Его рука обвивала мою талию, я чувствовала его дыхание на своем плече и не обратила внимания на этот уголок.
Теперь я о нем вспомнила и бегу туда.
Милый, как меня трогает это внимание, эта заботливость. Тут все, что надо: акварель, пастель, даже сверток холста и мольберт.
Хватаю цветные карандаши и тихонько возвращаюсь.
Слишком темно, и я откидываю уголок портьеры. Торжествующее итальянское солнце! Я забыла, что оно не любит шутить, оно врывается властно.