Обольщение. Гнев Диониса
Шрифт:
– Он принял вас за сумасшедшего, – помирает Старк со смеху.
Но я недовольна. Что это, в самом деле, за глупые шутки!
– Давайте мне хоть карточку, – говорю я сердито. Васенька роется на столе и подает мне: «Виктор Петрович Сидоренко». Вот уж некстати.
Сидоренко опять приходил сегодня, не застал и оставил записку, в которой спрашивает, когда я буду дома.
– Надо принять его, делать нечего, – вздыхаю я.
Я сижу на постели и ем виноград. Старк
– Конечно, прими, – говорит он.
– Как это ты не ревнуешь – удивительно!
Я наклоняюсь и кладу ему в рот виноградинку. Он задумчиво качает головой, держа ягоду в своих белых, крупных зубах. Эти белые зубы между яркими губами так красивы, что я наклоняюсь и беру из них ртом виноградину.
– Милая, – шепчет он, прижимаясь ко мне. – К нему я не ревную, нет, совсем не ревную. Я вовсе не глупый ревнивец, я не ревную без разбора… Ты сама понимаешь это, Тата. Я иногда тебя ревную к себе самому!
– Это что-то уж совсем непонятное!
– Как тебе объяснить… Я иногда…
Слова его прерываются стуком в дверь. Деловая телеграмма. Он соскакивает с кровати, берет мою красную шаль и обвертывает ею себя. Он уж так создан: платок драпируется на нем удивительно красиво. Мне он сразу напоминает кого-то, но кого?
Я слежу за ним, пока он берет телеграмму, пробует прочесть ее при свете голубого фонарика, освещающего комнату. Но свет слаб. Он включает лампу, читает телеграмму, и, придерживая платок на бедре одной рукой, поднимает другую, чтобы выключить электричество.
– Стой, – кричу я, – не шевелись минутку!
– Что такое, Тата?
– Стой, стой! Давно ты убежал из музея академии во Флоренции?
– Ничего не понимаю!
– Или ты жил раньше, в пятнадцатом веке, и позировал Сандро Боттичелли? Помнишь фигуру юноши на его картине «Весна»? Меркурия, рвущего апельсины? Как ты красив в этой позе, поди поцелуй меня скорей!
Он выключает свет и грустно говорит:
– Нет, Тата, я не хочу, чтобы ты целовала меня только потому, что я похож на какого-то натурщика Боттичелли.
– Фу, какой ты капризный сегодня! Что с тобой?
– Слушай, радость моя, а что если бы я стал вдруг хромым, горбатым, безобразно похудел или потолстел? Ты разлюбила бы меня? Ты сейчас не поняла, как я ревную тебя к самому себе! Вот в такие минуты я готов обезобразить себя. Я знаю, ты любишь не меня, а мою наружность. Мне больно, мне тяжело, Тата, что ты за моим телом не видишь моей души! Как тяжело, как мне ужасно тяжело!
И мне не легче! Это третья сцена за сегодняшний день.
Дожидаюсь Сидоренко. Посадила Васеньку у себя на диване, чтобы свидание не происходило наедине. Сама я читаю письма.
Илья благодарит меня за милое, подробное письмо. Что оно подробное, это правда –
В нем не было ни прежних ласковых слов, ни маленьких нежностей. Конечно, оно начинается словом «дорогой» и кончается «целую», но в нем ничего не было того, чем были полны мои прежние письма. Илья нашел его милым. Значит, ему не надо того, что я писала прежде?
Да любит ли меня Илья? Не напрасно ли, когда прихожу в себя от моего угара, я так мучаюсь совестью. Может быть, потерять меня – для него вовсе не особенное горе? К нему приедет Катя и мать, вокруг будет любимая семья, я ему, может быть, и не нужна совсем? Отчего же это не радует меня, отчего эта мысль так для меня мучительна? Ведь это лучше, в тысячу раз лучше. Разве я хочу горя Илье? Нет! Нет! Пусть лучше он меня не любит. Вот приписочка Жени: «Милая, дорогая Таточка, я чувствую, что у вас что-то не ладится в работе или вы так увлеклись своей картиной, что забыли весь мир. Но когда вам есть время, вы все же подумайте о вашей сестренке Жене, которая вас любит крепко-крепко».
Дорогая моя деточка! Как мне тяжело! Как ты перенесешь горе, которое я готовлю твоим близким? Твоя вера в людей будет разбита, я отниму у тебя веселье и жизнерадостность, если не навсегда, то надолго. Ох, как мне больно. Хоть бы Старк пришел. Он для меня словно вино: опьянею и все забуду.
– Ну чего вы грустите, бросьте! – говорит Вербер.
– Тяжело на душе, голубчик!
– Это пустяки. Это от письма, а вы не обращайте внимания.
– Ох! Васенька!
– Да, конечно. Я ведь понимаю, влопались вы в Дионисия, а теперь вас мучит совесть перед колонной Траяна.
– Бросьте глупости.
– Не глупости, я дело говорю. Ну чего вы? Вернетесь и все забудете.
– Да неужели вы воображаете, что я могу вернуться туда? Домой?
– А отчего вам не вернуться? Откусит вам ваш Дионисий нос, что ли? Какая уехали, такая и приедете!
– Вы с ума сошли!
– Ой, мамаша, не портите себе жизни! Дионисия вам на полгода не хватит. Потом казниться будете.
– Ну, и буду, и буду, а бесчестно не поступлю.
– Конечно, оно некрасиво. Что говорить, поиграть да и за щеку… А все-таки…
– Молчите, Васенька, и без вас тошно. Мы молчим несколько минут.
– Мамаша, пустите меня пошляться.
– Сидите.
– Ну так дайте что-нибудь делать. Так одурь берет. Дайте хоть я вам кисти вымою.
Васенька идет мыть кисти, а я сижу и ничего не делаю, только сама себя «ковыряю», как говорит Илья.
До прихода Сидоренко целый час, а у меня все из рук валится.
Бедный Эдди, на этот раз не ты мне мешаешь.
Звонок. Это Сидоренко.
– Ведите себя прилично, – умоляю я Васеньку.