Обольщение. Гнев Диониса
Шрифт:
– Что же делать, Таня, – говорит он наконец. – Ведь этот человек вполне прав. Надо войти и в его положение. Мне кажется, что ты поступишь правильно, если согласишься на это.
Илья говорит каким-то смущенным голосом, вертя в руках разрезательный нож.
– Ведь он тебе не отказывает видеть ребенка, когда ты захочешь. Даже предоставляет возможность следить за его воспитанием… Что касается материальных средств, то я готов…
– Об этом не может быть и речи: отец ребенка имеет средства, да если бы и не имел, у
Я понимаю, Илюша, понимаю, что ты чувствуешь. Ты сделал нечеловеческое усилие. Во имя любви ко мне ты согласился принять в дом это дитя, но теперь ты рад, ты счастлив, что является возможность отклонить от себя эту горькую чашу. Ты никогда бы не решился предложить мне это, но раз инициатива исходит не от тебя, ты дрожишь, ты боишься, что я откажусь. Ты готов на все материальные жертвы, согласен работать денно и нощно, только бы не иметь на глазах прошлого твоей Тани.
Да будет так!
– Я согласилась, Илья, – говорю я спокойно. – Я сама сознаю, что так будет лучше.
– Ну вот и отлично, Таня! Не думай ни о чем и не беспокойся. Весной поезжай за границу. Когда все будет окончено, я приеду за тобой и мы… не расстанемся больше. Мы повенчаемся, Таня. Не правда ли, родная моя?
Я горько улыбаюсь.
Закрепи, закрепи меня, Илюша, а то, не ровен час, опять сбегу.
Сейчас вернулась из лечебницы от Марьи Васильевны. Все идет сравнительно хорошо. Она скоро приедет домой, но мы с Ильей знаем, что это только отсрочка, что дни ее сочтены.
Сознает ли она это или нет? Мне кажется, что сознает. Она словно старается нас всех больше ласкать, говорить нам приятные вещи. Ее сдержанность пропала, она просит поскорее взять ее домой и справить Женину свадьбу. Она на лето хочет остаться с нами и все говорит, что ей приятно, когда все около нее.
– Мамочка, – замечает Илья, – Тане все же придется уехать за границу на часть лета.
– Зачем? Ты уж отложи для меня свои работы, голубчик, – просит она жалобно.
– Меня доктор посылает на воды, мамочка, а на работы я бы не посмотрела.
– Да, Таточка, ты ужасно осунулась. Что с тобой?
– Ничего особенного, от лихорадки развилось малокровие.
Она смотрит пристально на меня, пока я приготовляю ей питье.
– Тата!
– Что, мамочка?
– Поди сюда, – говорит она взволнованно. Я подхожу к ней.
Ея высохшие руки обнимают мою шею, и она шепчет со счастливыми слезами:
– Я вижу, вижу, Тата, я еще вчера заметила, я так рада, так рада! Мне бы хотелось прожить немного дольше, чтобы поняньчить внучку, именно внучку.
Слезы готовы брызнуть из моих глаз, и я говорю, едва подавляя их:
– Мамочка, уж вы лучше ждите внуков от Жени, а мои дети не живут.
– Конечно, я буду любить и Жениных детей, но это
Она со счастливой улыбкой закрывает глаза. А я не смею поднять своих, как преступница. Какая мука!
Каждый день теперь у постели Марьи Васильевны ждет меня эта мука. У больной только и разговоров, что об этом ребенке. О ребенке ее сына!
Отчего Илья молчит? Разве он не видит, что я страдаю? Неужели это месть? Нет, нет, он не способен на это. Я вижу, как он сам страдает.
Мы прощаемся, собираясь уходить. Марья Васильевна держит Илью за руку и с упреком говорит:
– Удивительно, как вы, мужчины, равнодушно относитесь к своим детям! Я удивляюсь, Илья, что ты совсем не радуешься, даже будто недоволен.
– Мама, – говорит Илья решительно, – мы не хотели расстраивать тебя, но доктора говорят, что Таня не доносит ребенка. Она едет за границу на днях, ей надо торопиться. Твои надежды разрывают нам сердце… Пожалей нас.
Марья Васильевна молчит. Слезы льются из ее глаз. Мы выходим в коридор. Илья обнимает меня и тихо шепчет:
– Бедняжка моя, ободрись! Я тебя так люблю! Еще больше люблю, чем прежде, если это возможно.
– Верю, Илья, верю, потому что ты сделал сейчас то, чего не сделал бы никогда ни для кого, – ты лгал своей матери!
Экспресс летит быстро. А мне кажется, что я подвигаюсь ужасно медленно. Я волнуюсь, как институтка, отпущенная домой на каникулы. Это мои каникулы. Я еду провести два месяца с моим ребенком. Я и зимой урвала недельку, чтобы съездить к нему. Но что такое неделя! Я бы хотела оставаться с ним вечно, вечно, но я не могу оставить моего мужа.
Вот и теперь эти два месяца без меня для него тяжелы. Одно утешение, что он проведет их у Жени в деревне.
У Жени за эти пять лет уже трое детей, четвертый в проекте. Музыку она забросила. Она вся в муже и в детях. Иногда она ворчит, что просто нет времени почитать или поиграть, но, видно, это ее не особенно огорчает.
Муж ее очень любит, но зачем он так много употребляет с ней педагогических приемов? Отчего у него с ней такой покровительственный тон и какое-то снисходительное обращение?
Однажды я напомнила ему наш разговор.
– Вы уж очень вдаетесь в тонкости, дорогая невестка. Вы – человек с призванием, человек труда, а Женя – просто женщина.
– Что вы под этим подразумеваете, Сергей Иванович? Что женщина должна быть хозяйкой и нянькой, и больше ничего?
– О боже, какой старый вопрос вы поднимаете! Ну я вам отвечу: да, если у нее нет ни таланта, ни призвания.
– А ее музыка?
– Какое это призвание? Она ее совершенно забросила.
– Отчего же вы ее не поощряли? Зачем увезли в деревню?