Обольщение. Гнев Диониса

Нагродская Евдокия Аполлоновна

– Довольно, Лулу! Спать сию минуту! – говорит Старк.

– Я сплю… сплю… Только… папа, поцелуй маму.

Старк чмокает меня куда-то в волосы, и Лулу со счастливой улыбкой говорит:

– Завтра мы пойдем в Зоологический сад.

В этот мой приезд я как-то меньше ссорюсь со Стар-ком, то есть он изменил обращение со мной.

Он вежлив, заботлив, внимателен, меня не избегает и не придирается так, как прежде. Наружность его в этом году тоже изменилась к лучшему. Он опять по-прежнему заботится о себе, о своей одежде. Я по временам замечаю в нем, что при хорошем расположении духа у него проскальзывает его прежнее, неуловимое кокетство в улыбке, в движениях.

Почему это? Может быть, понемногу он утешился,

как и следовало ожидать. Может, у него завелся какой-нибудь роман? Это было бы недурно. А если бы он женился! Тогда Лулу мой! Мой навсегда!

– Ах, как это было бы хорошо! – невольно вырывается у меня вслух.

– Это вы о чем, Татьяна Александровна? – с удивлением спрашивает Латчинов.

Мы сидим с ним по обыкновению после завтрака на террасе – он с газетой, я с работой. Я оставляю мой рисунок, подвигаюсь к Латчинову и начинаю высказывать ему мои предположения. Я обращаю его внимание на мелочи в поведении Старка за эти дни.

Латчинов сидит, опустив глаза, и на лице его отражаются те скорбь и тоска, которые меня всегда пугают.

– Что с вами, вы больны, дорогой Александр Ви-кентьевич?

Он, очевидно, борется с собой и потом говорит:

– Обо мне не думайте, друг мой, я давно болен. – Поговорим лучше о вашем деле. Вы заметили перемену в Старке, питаете надежду, что он женится и отдаст вам Лулу? – Латчинов говорит с трудом. – Я вам скажу прямо: нет, этого не будет. Он никогда не даст мачехи сыну. Он однажды сказал: «Если женщина любит мужчину, она никогда не полюбит его ребенка от другой женщины. Она может, конечно, безукоризненно исполнять свои обязанности, даже быть с ним ласковой, но любить его не будет». Я возразил, что примеры бывали, а он ответил на это следующее: «Или эти женщины замечали, что их мужья относятся к своим детям индифферентно, или это были женщины кроткие, холодные, покорные! Но я-то такой женщины не полюблю, а женщина с противоположным характером никогда не помирится с моей страстной любовью к моему сыну».

Латчинов замолчал.

– Хорошо, я не буду надеяться на полное счастье, – говорю я, – но, может быть, у него начинается роман? И это ведь не дурно? Он будет относиться хладнокровно к своему прошлому горю и перестанет терзать меня, а главное, ребенка.

Латчинов несколько времени молчит и потом, взглянув на меня, решительно говорит:

– Татьяна Александровна, я не люблю влезать в чужие дела и никогда не позволю себе выдавать то, что мне говорят наедине, по дружбе, но обстоятельства складываются так, что я принужден предупредить вас. Вы позволите только прежде задать вам один вопрос?

– Пожалуйста.

– Скажите, Татьяна Александровна, вам было бы совершенно безразлично, если бы я сказал: да, Старк полюбил другую женщину? Не отвечайте сразу, подумайте.

Я морщу лоб и говорю:

– Александр Викентьевич, я с вами совершенно откровенна: да, меня бы немного царапнуло по самолюбию… даже не по самолюбию, а по женскому тщеславию. Вы видите, я, не щадя себя, откровенна с вами. Но это мелкое чувство слабо, я не сравню его даже с тем, что бы я испытала, если бы осрамилась с какой-нибудь из моих картин. Это чувство – ничто в сравнении с тем счастьем, которое я получила бы от того, что Лулу не видит вечно около себя отца мрачного, недовольного, вздыхающего, нервного. Я уверена, что понемногу могла бы отвоевать себе право увозить Лулу с собой и почти все время проводить с ним.

А там, может быть, он и отдал бы мне его совсем, и сын был бы мой! Мой! Мой!

Я в волнении сжала красивую, тонкую руку Латчи-нова, лежащую на ручке кресла.

– Татьяна Александровна! – услышала я его голос, спокойный, но глухой и как будто незнакомый. – Не радуйтесь понапрасну.

– Почему?

Он молчит с секунду, словно испытывая какую-то борьбу, и наконец решительно поднимает голову.

Лицо его спокойно, даже грустная улыбка играет на его губах.

– Дело вот в чем. Я начинаю выдавать тайны Старка. Мне немного совестно, но иначе невозможно. Все это время, эти четыре года, я с ним почти

не расставался. Он не из тех людей, которые могут скрывать свои чувства, и он их от меня не скрывал. Все это время он жил только ребенком. Конечно, были мимолетные связи – женщины на один день, но это не в счет. Вы мне часто жаловались, что он своими, иногда смешными, иногда жестокими выходками мстит вам. Неужели вы не видели, что это не месть, а страсть? Ведь все эти годы он только и жил воспоминанием об этих трех месяцах в Риме! Он вечно об этом говорит. Иногда он забывал, что я тут, и бредил всеми вашими словами, ласками, поцелуями. В его кабинете, в шкафу хранятся ваше белье, ваши платья, разные мелочи, принадлежащие вам. В прошлом году он отдал мне ключ от этого шкафа со словами: «Вы правы, я сойду с ума, если буду продолжать каждую ночь целовать эти вещи». Он говорил мне часто, что он всей силой воли заставляет себя не думать, что вы принадлежите другому, что только любовь к ребенку удерживала его от преступления. Ему не раз хотелось поехать и убить вашего мужа. Этот ребенок удержал его от убийства и самоубийства после его болезни и – умри он завтра – Старк пустит себе пулю в лоб. Вы, Татьяна Александровна, обрадовались этой перемене, но я могу рассказать, отчего она произошла. Накануне вашего приезда он ночью пришел ко мне в комнату. Он весь был полон радостью свидания с вами и ужасом перед теми муками, которые ему предстоят: видеть вас около себя – чужую, недоступную для него… Я посоветовал ему уехать.

«Ни за что. У меня только и есть одно счастье: видеть ее с ребенком на руках. Я стараюсь не думать о ней, весь ухожу в свои дела целый год, но два-три месяца я имею иллюзию, что она моя жена – хозяйка моего дома». Мне было его так невыносимо жалко, что я, быть может, сделал большую ошибку, подав ему надежду, что… – Латчинов остановился.

– На что?

– …на то, что он может опять вернуть вашу любовь, не мучая вас постоянно. Я посоветовал ему поддразнить вас, притворившись влюбленным в другую, но он вас лучше знает: «Это невозможно! Она обрадуется и только», – сказал он мне со злостью. И вот теперь он старается держать себя как можно сдержаннее, угождает вам, ухаживает за вами и даже слегка кокетничает, бедняжка. Он сам имеет мало надежды, а все думает: а вдруг!..

– Вы сами знаете, что это невозможно, Александр Викентьевич!

– Не знаю, Татьяна Александровна. Мое мнение таково: если бы я был женщиной, то за такую любовь, как любовь Старка, я отдал бы все на свете, но женщины – созданья капризные, и я отказываюсь их понимать.

– Но вы ведь знаете Илью! Знаете мое отношение к нему, Александр Викентьевич! Зачем же вы подавали надежду Старку?

– Сознаюсь, что я сделал большую ошибку, но мне было так жаль его, я хотел его утешить, да и вам дать спокойно провести ваши каникулы. Не сердитесь на меня, друг мой, – и он почтительно целует мою руку.

Приехала Катя. Она всегда приезжает из города два раза в неделю к Латчинову, разбирается в его неимоверной корреспонденции, забирает материал для переписки на пишущей машине и уезжает после обеда. На этот раз она приехала на две недели, так как Лат-чинов приводит в порядок материалы, накопившиеся у него за много лет.

Я знаю, что это большой труд по истории музыки, и Латчинов шутя говорил, что после его смерти Старк должен издать эту книгу, а я – иллюстрировать.

Я с помощью Васеньки уже кое-что сделала.

Латчинов сидит на террасе с Катей и что-то диктует ей.

Лулу, Васенька и я в беседке занимаемся скульптурой – лепим из глины всевозможных зверей. Лулу в восторге от каждого зверя, и наконец ему удается самому вылепить что-то похожее на свинью, тогда прихожу в восторг уже я, а Васенька серьезно говорит:

– Ну, брат, ты талант! Будущий Роден, у тебя даже его манера! Твоя свинья – точная копия с его статуи Бальзака.

Все трое мы вымазаны глиной. Нам ужасно весело.

Стучит калитка. Это Старк вернулся к обеду. Лулу несется со всех ног, бросается к нему в объятия, оставляя следы глины на светлом элегантном костюме отца.