Оборотень, или Последняя гастроль Артиста

Михайлов Сергей Юрьевич

– И тем не менее он продолжает утверждать, что видел, как я шёл по коридору со стороны холла? – спросил я.

– Да, – ответил Мячиков, медленно прохаживаясь по номеру. – Продолжает утверждать. Это-то и странно. Знаете, что я подумал? – Он остановился и резко повернулся ко мне. – Если он был трезв, то ошибиться не мог – это факт. Согласны? – Я кивнул. – А раз он продолжает стоять на своём, значит его заявление – заведомая ложь, а отсюда следует, что, клевеща на вас, он преследует вполне определённую цель.

– Какую же?

– Вы не догадываетесь? По-моему, это ясно: он пытается свалить вину на вас.

– Так вы думаете, что это именно он убил алтайца?

– Кстати, фамилия алтайца – Мартынов,

это я тоже выяснил между делом… По поводу же того, кто убийца, я пока судить не берусь, но тот факт, что Хомяков каким-то образом причастен к этому делу, по-моему, не оставляет сомнений.

– Он мог солгать, когда говорил, что был трезв в ту ночь, – предположил я.

– Зачем? – быстро спросил Мячиков. – Зачем ему лгать? Не кажется ли вам, Максим Леонидович, что он специально стоит на своём, чтобы ему поверили – трезвому веры больше. И следователь, кажется, клюнул на эту приманку. А был он пьян или трезв, это значения не имеет, важно то, что он сказал на допросе. На допросе же он самым наглым образом поставил под удар вас, любезный Максим Леонидович. И самое неприятное для вас то, что вы действительно были в коридоре.

– Он в номере живёт один?

– Нет, – повернулся ко мне Мячиков и устремил на меня любопытный взгляд, – не один. Вопрос правомерен. Браво, мой друг! Когда я заходил к Хомякову, в его номере была женщина.

– Женщина? Жена, наверное?

– Исключено, – замотал головой Мячиков. – По двум-трём оброненным ими словам я понял, что, хотя они и прибыли сюда вместе, в супружестве не состоят.

– Ясно, – кивнул я, – решили приятно провести время вдали от любопытных глаз знакомых и, возможно, своих законных супругов.

– Вот-вот, – согласился он, – так я и подумал. Кстати, именно наличие женщины и подтверждает слова Хомякова о том, что он был трезв или, по крайней мере, только слегка выпивши. Но только слегка. Посудите сами, Максим Леонидович, какая женщина позволит своему любовнику напиться в первую же выпавшую на их долю ночь, свободную от посторонних, как вы верно заметили, глаз? Да никакая, если, конечно, не предположить, что единственной целью их уединения явилась обоюдная патологическая страсть к спиртному. Но в это верится с трудом. Вы согласны со мной, дорогой друг?

– Абсолютно, – ответил я.

– Итак, – продолжал Мячиков, – Хомяков был трезв или только слегка пьян – и в том и в другом случае он не мог видеть вас идущим по коридору со стороны холла. Отсюда вывод: его показания заведомо лживы. А ложь всегда наводит на некоторые размышления. По крайней мере, Хомякова ни в коем случае нельзя упускать из виду.

Я задумался.

– Что ж, – сказал я наконец, – за рабочую гипотезу Хомякова принять можно, хотя на данном этапе ничего конкретного я бы утверждать не взялся. Кстати, Григорий Адамович, что вы можете сказать об этих так называемых алтайских передовиках? Вот у кого наверняка могли быть мотивы к убийству.

– Да, с этими отчаянными парнями шутки плохи. Возможно, в чём-то они не поладили, повздорили – и одним стало меньше. Алтай – совершенно дикая страна, и живут там одни дикари, для которых жизнь человека не дороже бутылки водки или, скажем, ставки в преферанс. И всё же я более склонен поверить в версию с Хомяковым.

– Любая версия должна опираться на факты, – возразил я.

– Согласен, – кивнул Мячиков, – именно факты и привели меня к этой версии. Хомяков повинен в одном величайшем грехе – во лжи. Это факт? Факт, по крайней мере, мы с вами только что выяснили его. А ложь, по моему разумению, всегда страшней любого деяния честного человека, как бы неприглядно это деяние ни выглядело на первый взгляд. Вы согласны? – Я, подумав, кивнул. – Итак, Хомяков – кандидат номер один. Если допустить, что наши логические построения верны, то события прошлой ночи можно представить

следующим образом. Около трёх часов Хомяков встретился в холле, вернее, на лестничной площадке, с тем несчастным, которого то ли в результате внезапно вспыхнувшей ссоры, то ли по заранее обдуманному плану – истинных причин убийства мы, к сожалению, пока не знаем – вышеупомянутый Хомяков ударил ножом и смертельно ранил. Потом он вернулся в номер, оставив умирающего на месте преступления, но, прежде чем закрыть за собой дверь, увидел вас: вы крадучись шли по коридору, озираясь по сторонам и прислушиваясь. Первым его чувством был испуг, но потом отчаянная мысль пришла ему в голову: он решил всё содеянное им свалить на вас. Именно так он и поступил, когда подошла его очередь отвечать на вопросы следователя, но сделал это умно и тонко: говоря о вас, дорогой друг, он ни на йоту не отступил от истины, изменив лишь направление вашего движения по коридору. Так что к разговору с вами следователь был уже основательно подготовлен. Можно предположить, что вашему рассказу он не поверил…

– Так оно и было, – вставил я.

Он кивнул:

– Тем самым следователь включил вас в список подозреваемых, и теперь вы, дорогой Максим Леонидович, у него, как говорится, «под колпаком». Но я уверен, справедливость восторжествует, и всё тайное в конце концов станет явным. По крайней мере, мы должны приложить к этому максимум усилий.

Версия Мячикова показалась мне убедительной. Пожалуй, из числа всех кандидатов в преступники Хомяков был наиболее яркой фигурой. Мячиков прав: даже самая маленькая ложь чёрным, несмываемым пятном ложится на любого, пусть кристально чистого человека. Но одна мысль всё же не давала мне покоя: ложь Хомякова, с другой стороны, вовсе не означала, что он причастен к убийству, могли ведь быть у него и иные причины лгать. И тем не менее я был доволен ходом нашего расследования – хотя моё участие в нём было пока что чисто символическим – и искренне восхищён кипучей деятельностью, которую развил неунывающий Мячиков с самого раннего утра.

– А вы действительно не теряли времени даром, Григорий Адамович, – улыбнулся я ему, одеваясь и приводя себя в порядок. В голове стучало и ухало с такой силой, что я невольно поморщился, когда резко поднялся с кровати.

– Что с вами? – участливо спросил Мячиков, заметив моё состояние.

– Пустяки, – махнул я рукой. – Голова разболелась. Пройдёт.

– Конечно, пройдёт, – подхватил Мячиков, сокрушённо хмуря брови, – но всё-таки какая неприятность…

– Не берите в голову, пустяки.

– Хороши пустяки! – Он вдруг хлопнул себя ладонью по круглому выпуклому лбу, озарённый внезапной мыслью. – Бог ты мой! Какой же я осёл! А вы молчите, Максим Леонидович, ни слова мне не говорите. Я ведь не предупредил вас, что по ночам храплю, и, говорят, сильно. Сам-то я этого не замечаю, а вас наверняка донимаю вот уже вторую ночь. Вот незадача-то! Вы бы сразу сказали, дорогой мой. Оттого и голова болит, что я вам спать не даю. Очень, очень сожалею об этом и искренне раскаиваюсь в содеянном.

Бесспорно, он был прав. Мой организм выразил своеобразный протест против его чудовищного храпа – в виде бессонницы и вызванной ею головной боли. Мозг Мячикова был поистине кладезем всевозможных мыслей, среди которых немало было и мудрых. Вот и сейчас одна такая мысль, видимо, выплыла на поверхность его сознания и разгладила морщины на лбу.

– Я знаю, что делать! – радостно потирая руки, возвестил он. – Только прошу вас, Максим Леонидович, дорогой, не усмотрите в моих словах что-нибудь обидное – моими помыслами движет исключительно расположение к вам, участие и желание помочь. Верьте мне. Кроме того, это может послужить интересам нашего общего дела. – Он сделал небольшую паузу. – Не перебраться ли вам, дорогой друг, в соседний номер – ведь он пустует?