Оборотень
Шрифт:
Над столом повисло тягостное молчание. Александр вытащил свою коробочку с леденцами и стал крутить ее длинными пальцами. Наконец заговорил Иоганн Вольфгангович:
— Ваше Величество, я точно не уверен, но мне показалось, что я ночью слышаль какие-то шаги… Как будто кто-то ходил по коридору.
— И что же? — Александр поставил коробочку на стол.
— И все, — ответил Иоганн Вольфгангович.
— Да, не густо, — с сожалением констатировал король. — Господа, я понимаю, что это очень личное. И если кто-то хотел бы сообщить что-то важное не при всех, то милости
Король уже поднялся было, чтобы покинуть трапезную, но тут со стула вскочил Диоген:
— Хватит делать вид, что мы не при чем! Все мы виноваты — все его ели! И какая разница, кто довел это подлое дело до конца. — Диоген в возбуждении влил в себя бокал вина и резко опустился на место.
— Про себя говорите, а остальных не впутывайте, — проворчала госпожа Сафо.
— Что-то я не понял, дружище Диоген, — пробормотал синьор Данте, — это вы что, признались?
A Диоген, как-то неожиданно ссутулившись, тихо прочел:
— Отшумев, растаяла в тумане Буря, бушевавшая в стакане, И душа по-прежнему чиста, Трепетно внимающая звуку, Как рука, сжимающая руку. Как к устам прижатые уста. Мы все ищем зыбкую свободу, Все мутим измученную воду, Но за штормом вновь приходит штиль, Оставляя после урагана Муть на самом донышке стакана И в карманах ветер, соль и пыль.— Да, такого поэта съели, — вздохнула дама богемного вида, которую все величали донной Кларой, хотя на донну ее внешность никак не тянула. Кроме разве что больших темных глаз.
— Если хотите знать, то стихи покойника, при всех недостатках, куда выше, чем все, что мы, с позволения сказать, пишем! — вновь воспрял Диоген. Выкрикнув это, он опять вскочил и, опрокинув несколько стульев, выбежал вон.
Бывший гроза Кислоярских лесов Соловей-разбойник, а ныне просто Петрович, уборщик на конюшне князя Григория, сидел пригорюнившись в своем грязном закутке и сам с собой рассуждал:
— Эх, не задалась жизнь! Кем я был — и кем стал. A все по собственной глупости. Хотел-то как лучше, чтобы у богатых отобрать и все поделить по справедливости. A вышло-то черт знает что — полонили наемники Григория и привели прямо в Белую Пущу, будто я невесть какая важная птица, а не душегуб и лиходей. Хорошо хоть князь Григорий определил на конюшню, все лучше, чем в расход…
— Эй, Петрович! — оторвал его от горестных раздумий грубый голос старшего конюшенного. — Опять, бездельник, сидишь, а дерьмо не убрано!
— Иду, иду! — Петрович вскочил с деревянной чурки, служившей ему стулом. — Ну не дадут покоя старому больному человеку…
Однако же, когда Петрович выбежал из своей коморки, то с удивлением увидал, как его грубиян-начальник вежливо раскланивается
— Да-да, князь, пожалуйста… A, вот и он сам!
Последние слова конюшенного относились явно к Петровичу. Он настороженно глянул на незнакомца:
— Чем могу служить?
Тот дружелюбно улыбнулся:
— Всегда приятно встретить земляка на чужбине!
— Кто вы такой? — еще больше забеспокоился Петрович. — И побыстрее, если можно. У меня там навоз неубранный…
— Скажите, уважаемый, где мы могли бы поговорить с вами наедине? — еще шире расплылся в улыбке незнакомец.
— Где? — призадумался Петрович. — Ну, хоть у меня.
— Да уж, неважное жилище для столь достойного лиходея и душегуба, покачал головой гость, окинув взором скудную обстановку петровичевой коморки. — Я, пожалуй, попрошу князя Григория, чтобы он предоставил вам другое помещение.
— Да кто ж вы наконец такой? — не выдержал Петрович. — Прекратите заговаривать мне зубы!
— A разве я еще не представился? Князь Длиннорукий.
— Градоначальник, что ли?
— Бывший, — со вздохом уточнил гость. — Теперь я такой же изгнанник, как и вы, уважаемый Соловей Петрович.
— Такой же, да не такой же, — проворчал Петрович. — Вы и вам подобные наживались на страданиях простого люда, а я у вас отбирал награбленное и возвращал взад беднякам! — И Петрович вновь пригорюнился, вспомнив былые лихие денечки.
— Ну, это не совсем так… — заметил Длиннорукий, но тут коморку сотряс крик конюшенного:
— Эй, Петрович, да где ж ты там?!!
— Бегу! — Петрович вновь вскочил с чурки и кинулся на зов. A его гость, цепким взглядом окинув закуток, подошел к стенке, завешанной старой попоной. Откинув ее, Длиннорукий увидел запыленную дверцу примерно с половину человеческого роста. Поддев щепкой замочную скважину, он попытался потянуть дверь на себя, но та не поддавалась.
— Ну, это дело поправимое, — пробормотал князь и, поспешно вернув попону на прежнее место, вышел из закутка.
Грендель, в отличие от Беовульфа, был не очень высокого роста, стройный. Хотя вернее было бы сказать — он был его полной противоположностью. Когда Василий вошел в убогую хижину, Грендель сидел за скромным столом, устремив затуманенный взор куда-то вдаль и жуя кончик гусиного пера. И уж никак он не укладывался в образ коварного оборотня. Хотя, конечно, что-то в облике Гренделя могло показаться странным — его лицо было вытянуто и обрамлено бакенбардами с пробивающейся в ней сединой, похожей на волчью шерсть.
Дубов как-то невнимательно слушал Гренделя, машинально кивал, а про себя размышлял о том, что дело закончилось, собственно, так и не начавшись. Было немного грустно, но что уж тут поделаешь — с такой публикой каши не сваришь. Ну не судьба.
— Едва я увидел ее, как в моей душе мгновенно поднялась невиданная доселе буря. Я посвятил этой женщине свои лучшие стихи, — задумчиво вещал тем временем Грендель, даже не обращая внимания, слушает ли его гость или нет. — Я видел чудное виденье… Прекрасно, не правда ли?