Оборотная сторона героя
Шрифт:
Как обычно в таких делах, Арагорн оказался прав.
Поздними вечерами парковка у «Сестёр Хилтон» и примыкающей студии всегда пустовала, однако сегодня в тишине и пустоте, окружающих одноэтажное здание, таилось что-то настолько жуткое, что это почувствовал даже Ломец. Нервно сглотнув, он медленно вытащил из бардачка пушку, машинально отметив, как скользит гладкий металл в его мигом вспотевших руках. Оглянувшись, заметил, что лица его товарищей тоже были напряжены до предела.
Плотная темнота покрывала первый этаж, и только размеренно мигал над
Ломец пошарил рукой по стене, разыскивая выключатель. Вздрогнул и на секунду зажмурился — свет спрятанных в темных потолках ламп, продуманно освещавших выставленные картины, показался ему ослепительным. Когда глаза немного привыкли, он почти сразу обнаружил признаки пронесшейся в «Сёстрах Хилтон» катастрофы — чёрные полотна, развешенные по стенам, перекошены, а то и вовсе сорваны.
На входе в студию — застывшее тело. Внутри — перевёрнутые мольберты, разбросанные по полу холсты и лужицы разлитых красок. Осколки. И запах. Запах отстрелявшего оружия. И крови.
Ломец недоверчиво покачал головой. Хохлома всегда отличался разумной осторожностью и рисковал весьма продуманно. Именно за это Ломец так ценил своё место — где ещё тебе обломится столько бабла всего-то за то, чтобы найти и изъять какое-то ценное старьё?
Хохлому в разгромленной студии он увидел не сразу. Тот обнаружился на высоком стуле перед мольбертом у окна; голова бессильно откинута, руки безвольно висят вдоль тела.
Ломец обернулся.
Ренат и Эдик с Димоном стояли позади него и одуревшими испуганными глазами оглядывали разгромленную студию. Они росли на рассказах и детских воспоминаниях о репортажах про беспредел девяностых, втихаря мнили себя крутыми пацанами, повидавшим кое-чего на своем веку, и сейчас, в студии, где пахло кровью и отстрелявшим оружием, отчётливо поняли, насколько наносная вся их крутизна.
Ломец остался спокоен — он служил в горячей точке и видел смерть.
Он долго смотрел на ошалевших парней, потом медленно обвел взглядом студию, остановился на Хохломе. Он не испытывал каких-то особо тёплых чувств к старшаку, не был к нему привязан и не брал его за образец для подражания. Более того, раньше он презирал всяких там мазил и прочих придурков, страдающих ерундой под названием «искусство»; он их и за людей-то не держал, в его внутренней иерархии они находились где-то между педиками и лохами. У старшака были странные повадки, недостойное хобби и внешний вид, за который, не знай его Ломец и встреть где-нибудь в переулке ночью, обязательно бы наподдал. Кроме того, Хохлома никогда не сидел, так что по старым понятиям и уважения-то не заслуживал.
Только вот не зря эти понятия постепенно становились старыми. Раньше выше вора в законе, казалось, и быть никого не могло. Но что-то менялось в стране; молодёжь начинала больше уважать не за число ходок, а за способность их избежать. И за способность делать деньги. И за умение при этом оставаться на свободе и вести хотя бы внешне законопослушный образ жизни. И Ломец тоже, едва ли не против воли, уважал Хохлому за умение вести дела. А ещё немного побаивался — порой в прозрачных глазах старшака вспыхивало что-то
Анализировать свои эмоции Ломец никогда не пробовал. И сейчас он не размышлял о том, отчего так противно вдруг заныло у него в груди. Он знал только одно — в том, что здесь произошло, есть что-то неправильное. Настолько вопиюще неправильное, что откуда-то из глубины поднималась волна самой настоящей звериной ярости.
Подбородок у Ломца напрягся, стал квадратным, а глаза превратились в узкие лезвия. В голове назойливо вертелась фраза из старого фильма, название и содержание которого он давным-давно позабыл. Но единственная всплывшая фраза оказалась очень кстати.
— Мы отомстим, — произнес Ломец, чеканя каждое слово. — Не знаю как, но мы страшно отомстим.
Именно в этот исполненный подлинного драматизма момент тихо, но протяжно застонал Хохлома.
Когда Илья пришел в себя, то обнаружил, что он сидит в шатре Ахилла и неотрывно смотрит на тлеющие в высоком треножнике угли. От вечернего боя в памяти остались лишь обрывочные воспоминания, больше похожие на случайный набор кадров, и два неглубоких, но болезненных пореза на предплечье. Илью знобило и тошнило, голова кружилась, и ему казалось, будто он только что очнулся после то ли бреда, то ли сна, то ли короткого помутнения рассудка… Да что же за заразу такую он подцепил?
Порывшись в вещах, Илья нашел оставленное Яном лекарство, проглотил ещё одну таблетку и снова уселся у треножника.
— Ничего не помню, — пробормотал он, сжимая руками голову.
Даже после тех редких попоек, в которых ему довелось принимать участие по молодости, с ним не случалось ничего подобного. Это его друзья-приятели довольно, будто о чем-то приятном, рассказывали, как просыпались у мусоропровода в чужом подъезде, и с гордым видом сообщали, что не помнят ровным счетом ничего. Но не он — он всегда помнил, что происходило. А тут на тебе — два раза за день.
Слишком много для одного дня…
Слишком много, чтобы быть случайностью…
Чья-то рука откинула полог шатра, послышалось осторожное покашливание — и Илья потерял мысль. Нехотя обернулся и увидел, что у входа на аккуратно расстеленном плаще лежал труп какого-то парня. В неровном свете костра тот казался совсем юным, едва ли не подростком.
— Кто это?
— Троил, сын Приама, — подсказал ту же появившийся Патрокл.
— А кто его?..
Если Патрокл и удивился, то ничем своих чувств не выдал.
— Ты.
Илья едва было не спросил — как, но вовремя удержался. Не надо давать мирмидонам лишнего повода для подозрений. И так уже то, что в нем до сих пор не признали фальшивку, равносильно чуду — не стоит без надобности испытывать судьбу.
— И чего он тут лежит?
— Мы твоих распоряжений ждём.
Так, что там полагается делать с трупами врагов? Илья поднапрягся, но, как ни старался, не вспомнил из «Илиады» никаких подробностей касательно Троила. Зато вспомнил, что делал Ахилл с трупом Гектора, и поморщился. Конечно, в конце концов, Ахилл вернул тело старшего сына Приаму. Может, ему Троила прямо сейчас и отправить? А заодно — Брисейду…