Оборотни

Баркер Клайв

Правду? В том-то и загвоздка, ибо, выражаясь языком церкви, разве искренность не есть праздник, не имеющий определенной календарной даты? В течение одиннадцати лет Сергей Захарович Мироненко был руководителем одного из подразделений отдела «С» КГБ и обладал правом доступа к секретнейшей информации, касающейся советских нелегалов на Западе. Тем не менее за последнее время он не раз выражал неудовольствие по адресу своего начальства и даже поговаривал о желании перейти на сторону противника, о чем немедленно стало известно британской разведке. В обмен на помощь с выездом из страны Мироненко обещал в течение

трех месяцев работать на иностранную разведку и лишь после этого броситься в объятия демократии, чтобы навсегда укрыться от мести своих бывших хозяев. Вот для чего Боллард должен был встретиться с русским лицом к лицу — чтобы проверить подлинность его заявлений по поводу полного разочарования в советской идеологии. Разумеется, сам Мироненко мог говорить все, что угодно, и Боллард это понимал; его задача заключалась в выявлении малейших нюансов в поведении Мироненко, распознать которые можно было лишь с помощью природного чутья.

В другое время Боллард пришел бы в восторг от этой задачи и тут же принялся бы ее обдумывать. Однако раньше подобное поручение выполнял бы агент, уверенный, что действует в интересах всего человечества. Теперь же Боллард поумнел. Из года в год секретные агенты Востока и Запада занимались своим делом. Они плели интриги; они халтурили; время от времени (хотя и редко) они проливали кровь. Были провалы и измены, были и ничтожные тактические победы, но в конечном счете результат оказывался один и тот же.

Взять, к примеру, этот город. Впервые Боллард приехал в Берлин в апреле 1969-го. Ему тогда было двадцать девять лет, он еще не устал от работы и желал немного развеяться. Однако это оказалось куда как сложно. Город ему не понравился — унылый и даже мрачный. Оделлу, его коллеге на ближайшие два года, потребовалось немало усилий, чтобы доказать, что Берлин сохранил свое былое очарование, и когда Боллард это понял, то был потерян для мира навсегда. Теперь этот разделенный на две части город был ему роднее и ближе, чем Лондон. Витающее в воздухе ощущение тревоги, не оправдавший надежд идеализм и — возможно, более всего — ужасающее одиночество — вот что было так созвучно внутреннему состоянию Болларда. Он и этот город, они оба пытались поддерживать иллюзию своего существования посреди пустыни погибших амбиций.

Боллард нашел Мироненко в Национальной картинной галерее. Да, фотографии лгали: русский выглядел гораздо старше своих сорока шести лет и даже казался больным, чего на тех скверных снимках Боллард не разглядел. Мужчины сделали вид, что не знают друг друга. Целый час они бродили по музею, при этом Мироненко проявлял к картинам острый и явно искренний интерес. Только удостоверившись, что за ними не следят, русский вышел из здания и повез Болларда на окраину города, в чистенький район Далем, где находился условленный для их встречи дом. Они сели за стол в маленькой нетопленой кухне и приступили к беседе.

Английским Мироненко владел слабо или делал вид, что слабо. Правда, у Болларда возникло ощущение, что трудности в выражении своих мыслей были вызваны у русского скорее тактическими соображениями, нежели плохим знанием английской грамматики. Впрочем, на его месте Боллард повел бы себя так же: к чему сейчас щеголять знаниями? И все же, несмотря на трудности с языком, Мироненко ясно давал понять,

что говорит совершенно искренне.

— Я больше не коммунист, — просто заявил он, — я им вообще никогда не был. Вот здесь, — он прижал кулак к груди, — здесь я никогда не считал себя коммунистом.

Вытащив из нагрудного кармана некогда белый носовой платок, он стянул с руки перчатку и, развернув платок, достал оттуда баночку с таблетками.

— Извините, — сказал Мироненко, вытряхивая на ладонь несколько таблеток. — У меня боли. В голове, в руках.

Подождав, пока русский примет таблетки, Боллард спросил:

— Почему вы вдруг начали сомневаться?

Русский положил в карман банку и платок; его широкое лицо осталось совершенно бесстрастным.

— Как человек теряет свою… веру? — спросил он. — Я видел это слишком часто; или, возможно, наоборот — слишком редко.

Он взглянул в лицо Болларда, желая проверить, какое впечатление произвели его слова. Решив, что Боллард его не понял, он попытался объяснить еще раз:

— Я считаю, что человек, который не верит, что запутался, что он погиб, в конечном счете действительно погибает.

Парадоксальное заявление, выраженное весьма изящно. Подозрения Болларда относительно того, что Мироненко неплохо владеет английским, подтвердились.

— А сейчас вы — запутались? — поинтересовался Боллард.

Мироненко не ответил. Он стянул вторую перчатку и принялся разглядывать свои руки. Таблетки, по-видимому, не ослабили боли. Он сжимал и разжимал пальцы, как страдающий артритом человек, который проверяет состояние суставов. Не глядя на Болларда, Мироненко произнес:

— Меня учили, что Партия знает ответы на все вопросы. Поэтому я ничего не боялся.

— А сейчас?

— Сейчас? Сейчас у меня появились странные мысли. Они приходят ниоткуда…

— Продолжайте, — сказал Боллард.

Мироненко натянуто улыбнулся:

— Вы хотите узнать всю мою подноготную, да? Даже мои мысли?

— Да, — сказал Боллард.

Мироненко кивнул.

— У нас было бы то же самое, — сказал он и после некоторого молчания добавил: — Иногда я думал, что не выдержу. Вы меня понимаете? Я думал, что взорвусь изнутри, потому что во мне кипела ярость. И это меня пугает, Боллард. Я думал, что когда-нибудь они заметят, как я их ненавижу. — Он взглянул на своего собеседника. — Поторопитесь, иначе меня обнаружат. Я стараюсь не думать о том, что со мной сделают. — Он снова помолчал. Слабая улыбка, промелькнувшая было на его губах, мгновенно исчезла. — В нашем отделе есть такие службы, о которых даже я ничего не знаю. Спецбольницы, доступ в которые категорически запрещен. Они умеют разрывать душу человека на мелкие кусочки.

Даже прагматичный Боллард удивился, как возвышенно начал выражать свои мысли Мироненко. Попади Боллард в руки КГБ, вряд ли он стал бы думать о своей душе. В конце концов, нервные окончания располагаются в теле, а не в душе.

Они проговорили больше часа. Разговор переходил от политики к личным воспоминаниям и снова возвращался к политике, они говорили о разных пустяках и исповедовались друг другу. Под конец беседы Боллард уже не сомневался, что Мироненко ненавидит своих хозяев. Он был, как он сам выразился, человеком без веры.