Оборванный след
Шрифт:
Профессорские дома, как их называли, стояли в парке. Бордового кирпича, основательные, среди гладких могучих сосен. В подъездах метлахская плитка, мраморные камины, швейцарская. Давно не бывал Погосов в этом доме, поэтому так поразили его грязь и разорение. Окна разбиты, стены исписаны, под ногами хрустит битое стекло.
На дубовых дверях сохранилась медная дощечка: "Альберт Казимирович Щипаньский".
Передняя была забита ящиками, мешками. С криком носились черноголовые ребятишки, они проводили к профессору.
Гостей собралось немного, двое престарелых
Угощали картошкой с селедкой, кислой капустой, свеклой, колбасой. Главное блюдо выставила библиотекарша - пирожки с капустой. Щипаньский посмеивался над скудостью стола: у меня разговоры большие, а хлеб-соль маленькие.
Пили водку, стояли еще банки с пивом. Могучим басом старик объяснял холодину: не топят злодеи; объяснял тесноту своего бывшего кабинета: ныне здесь и спальня, и гостиная - все, что осталось от квартиры, остальное сдаю гонимым сынам Кавказа - чеченцам. Вдобавок последние деньги ушли на ремонт надгробия на могиле жены - бронзовый барельеф сперли. Галстук привел его в бурный восторг, он повязал его поверх кофты то ли смеха ради, то ли от доброты. Надя смутилась, блистающий золотыми звездами галстук в этой закопченной комнате, среди ободранной мебели выглядел нелепо, так же как и Надино длинное бархатное платье.
Погосов вспомнил, как на прошлом юбилее в Доме ученых читали правительственную телеграмму, в которой министр поздравил Щипаньского за учебник по
п р и л е ж н о й математике - это вместо п р и к л а д н о й математике.
Никто не удивлялся, что на сей раз восьмидесятилетие нигде не отмечали. Никому не было дела до бывших корифеев. Говорили о насущном. Выяснилось, что чеченцы Альберту Казимировичу за жилье перестали платить, у них теперь статус беженцев, что сие означает, неизвестно, но ему нечем оплачивать квартиру.
– Черт с ними, на улицу не выгонят, - сказал Щипаньский, - а вот телефонная и почтовая связь безденежья не терпят. Особенно терзают иностранные корреспонденты, они привыкли, чтобы им отвечали.
Всех ужасали цены на лекарства.
– Постричься - двести рублей берут башибузуки!
– гремел Щипаньский.
Но получалось у него не желчно, а с веселым превосходством олимпийца.
– Как вы думаете, это надолго?
– спросила Надя, и все поняли, о чем она.
– Для меня навсегда, - сказал Щипаньский.
– Одна надежда, что после смерти все кончится, ежели никакой загробной жизни нет. Лично я от нее откажусь. Не станут же там меня принуждать. Религия считает, что в том или ином виде мы должны существовать вечно. А если вечность меня не устраивает?
Зазвонил телефон.
Щипаньский передал трубку Погосову, слышимость была отличная. Родик спросил: - Как старик?
– Отлично.
– А ты?
– И я.
– Не собираешься к нам?
Нет.
– Напрасно.
Когда-то они вместе ходили на семинар Щипаньского, ныне многие из той компании обосновались в Штатах. Родик получил лабораторию и приличный грант.
Альберт-op, ор всегда стоял несусветный, только голос Самого мог перекрыть всех.
– Видите, дядя, как вас чтут!
– воскликнула племянница, слезы блеснули в ее глазах.
– Если бы жив был Иоффе...
– Это время "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!".
– Пролетарии кончились, - сказал молодой человек.
– А куда они делись?
– спросил кто-то.
– Шут их знает. И слава богу, что кончились. А вы, Сергей, почему не с Родиком и другими?
– Потому что я с вами.
– И зря. На меня больше не надейтесь.
– Это почему?
Щипаньский подмигнул с загадочностью,
– Я нынче по другому ведомству занят.
По дороге сюда Погосов рассказывал Наде про феноменальное чутье учителя. О его предсказаниях ходили легенды. Посмотрев кандидатскую работу Погосова, таблицы, кривые, Щипаньский поморщился: должно получиться что-то другое.
– А что именно?
– Не знаю, мне так кажется.
– Так ведь эксперимент показывает...
– Экспериментально можно подтвердитъ любую чушь!
– Но все же откуда вы взяли, за счет чего?
– А шут его знает!
– Он весело разводил руками.
– Впрочем, как вам будет угодно.
И оказывался прав. Каким-то образом предчувствие истины приходило к нему. С годами Погосов уяснил суть его дара - это было умение отделять существенное от несущественного.
Чай пили из хрустальных стаканов, ложки серебряные с монограммами, пили вприкуску - традиция этого дома.
Погосов вспомнил, как на каком-то семинаре при жалобах нa высокое начальство Альберт Казимирович объявил: прошу усвоить раз и навсегда - оное на то и создано, чтобы мешать нам работать. Оное следует примеру Российского государства, которое всегда ожесточенно боролось с его лучшими умами.
Таких историй о Щипаньском ходило множество. Он обладал, как выразилась библиотекарша, strange attractor - мощным полем притяжения. Его ученость никого не тяготила, а привлекала неожиданными блестками мысли, большей частью, еретичной. Еретики - вид редкий в России, почти истребленный, немудрено, что к Щипаньскому молодежь тянулась. К тому же он любил озадачивать своими вылазками то в живопись, то в музыку. Вот и сейчас, к чему это было, Погосов не уследил, услыхал только громовой вопрос, обращенный ко всем: какая есть наилучшая картина Эрмитажа? Никто не осмелился ответить, и Щипаньский победно объявил: "Возвращение блудного сына" Рембрандта. Доказывать не буду, среди вас есть специалисты?..