Обращение в слух
Шрифт:
Вспомните, как Достоевский любит про «скрытое», «тайное», «в уединении», «в недрах» — даже само слово, «недра»…
— «В недре отчем»… — почти против воли обронил Фёдор.
— Ось! — воскликнул Белявский. — Ось, вокруг которой вращался мир, не исчезла. Её воткнули как спицу, вогнали в центр мира — всю целиком — она теперь в самом центре земли, в основании, в «недрах»… Весь видимый мир, новый мир, новый порядок — оп, каламбур — «новый порядок», нью ордер теперь строится надотцом, наотце, на основе отца. Фёдору как религиознику это должно быть понятно:
Чему? как вы думаете? Чему жертва?
Ответ прост: жертва — самому величайшему, что только можно себе представить. На что хватит фантазии. Вон, спасению мира. Всемирному торжеству справедливости.
В тысяча восемьсот тридцать девятом с этим понятно, двух мнений нет: бог. Самое большое на свете — бог.
И значит — кто получается русский народ? Бого-носец! Вы понимаете? Потому что народ — он технически эту жертву осуществляет, приносит в жертву отца: но он не просто убийца, он «богоносец», он жрец! Понимаете?
И через сто лет — жертва ровно такая же, и тот же жрец — только бог поменялся: теперь он называется по-другому, «всех солнц во вселенной наш Сталин светлей!» Сталин, Ленин, заря коммунизма — неважно: главное, был бы канал, куда хлынут душевные силы, — нужен противовес, чтобы порядок восстановился, чтобы земля больше не плавала, чтобы стены стояли.
Поэтому именно те, кто больше всех пострадал, у кого боль сильнее, невыносимее — вот они-то как раз громче всех воспевали: «заря коммунизма», и «просияй-воссияй», и «народ-богоносец» как жрец, как орудие нового бога, нового миропорядка — причём не для денег и не от страха, и даже не жизнь спасали, не надо их обижать, — они спасали то, что даже важнее жизни: они спасали миропорядок и смысл!..
Достоевский был из них — первый! В чём его уникальность? Почему он востребован и в двадцатом веке, и по сей день, пока полмира — Россия, Китай, пол-Африки, пол-Америки — живёт при тоталитарных режимах? Потому что весь ужас двадцатого века — и чувство вины за ужас — всё было предварено в личном ужасе Достоевского! Судьба образованных классов, убитых народом, судьба всей, так скажем, интеллигенции — и дети этих же образованных классов, которые верой и правдой пытались служить этому же народу — всё, пожалуйста, в личной судьбе Достоевского!
Отцы — трахали и секли этот народ. Отцы получали Сталинские премии, когда народ срывался в люльках и мёр, обпившись древесным спиртом. Дети несут их вину, и ещё страшнее — вину перед отцами, убитыми этими народом. На этом чувстве вины всё замешено: и «торжество коммунизма», и религиозный экстаз…
— Подождите! — взмолился Фёдор, — но вы же всё время не с того начинаете!.. Вы говорите про материальное: про гипоталамус, про цинк, про наследственность, про эпилепсию, про нейроны…
— Я говорю про базовые вещи —
— Вот именно: вы утверждаете эти вещи как базовые, но это — ваш выбор! Вы говорите: любви нет, а есть сексуальная тяга, садизм и педофилия. Вы говорите: религиозного чувства нет, а есть «аура» перед припадком и чувство вины. Вы говорите, что Бог и любовь — фантазия, а синхронизированные нейроны — единственная реальность. Но это — ваш выбор!
Мне постоянно в последнее время встречаются эти статьи, где пишут: «британские учёные определили, что любовь — разновидность психоза, потому что в мозгу вырабатываются такие-то и такие-то вещества»… Они сами не видят — авторы
Почему вы не думаете, что всё устроено совершенно наоборот? Бог первичен! Любовь — первична! Бог создал нейроны и гипоталамус, Бог синхронизировал эти нейроны, и сексуальность создал для того, чтобы человек в своём грубом животном облике, в своих грубых кожаных ризах — смог услышать хотя бы слабый отзвук любви…
Вы смакуете личный ад Достоевского — его болезнь, сексуальность, враждебность к отцу… Во-первых, я не уверен в фактической подоплёке, но главное: это его собственный, личный ад, его личное дело! Может быть, он и должен был пройти ад, чтобы совершить свой писательский подвиг: в таких же, как сам он, страдающих и озлобленных, увидеть божественный образ, божественную любовь; чтобы весь Божий народ, страдающий и озлобленный, суметь увидеть в реальности как народ-богоносец!..
— Конкретнее! — перебил Дмитрий Всеволодович. — Кто конкретно у вас богоносец? Этот, который копит на полуботинки, — он богоносец?
— Ну нет, он-то как раз…
— Нет? Отлично! А тётка с ховядиной — богоносец? А тот, которого ткнули ножом собутыльники? Богоносец? А дядя Стёпа?
— В какой-то степени… Мы не можем сказать про конкретного человека «вот он», «вот этот», только про самого Христа; никто в отдельности, но все вместе…
— Вы всё сказали, — развёл руками Белявский. — Мне нечего даже добавить. «Никто конкретно». Вообще то и сё, и божественная любовь, и бла-бла, но — ни-кто кон-крет-но! Вы себя слышите? И Достоевского заодно? «Богоносец» и «драгоценный алмаз», «просияет» и «воссияет», а конкретно, сию минуту, сейчас — никого! Поэтому и летите вы на телеге, чтобы все лица сливались в неразличимые пятна. Потому что стоит в одно-единственное лицо вглядеться — сразу лезут ботинки за девять рублей!
А я вас спрошу: что ужасного в узконосых полуботинках? Знаете? Я скажу. Самое для вас с Достоевским ужасное — это реальные люди.
Если обпился древесного спирта, если в канаве валяется и мычит — вам нормально! Только мычит пусть как можно нечленораздельнее, тогда вы сможете на него проецировать свои идеи: мол, «мычать-то мычит, зато сердце знаете у него какое? О-о! Золотое! Народное! Знаете, что в душе-то у него? Глубина-а!» Вы сами себе вырастили фантом — и целуетесь с ним. А реального человека — вы видеть не можете, вы корёжитесь и дымитесь, вы гоните его: «Это не русский! Не русский народ!» Да ну? А какой?
Нет, Фёдор, таких русских, как у Достоевского и у вас, — нет в природе. Никто ничего в глубине не хранит, и алмазами не сияет: всё бред собачий. Максимум — сумасшедшая слепая бабка, на смертном одре за Ленина молится, это максимум. А для всех остальных вся эта ваша риторика — «бог», «миссия», «искупление», «воссияет» — до полной фени.
Вы знаете, что ослепляет вас с Достоевским? Чувство интеллигентской вины — и интеллигентского ужаса перед насилием. Чем острее вина и ужас, тем больше пузырь! Достоевский надул из себя пузырь: «народ-богоносец». Советская интеллигенция надула пузырь: «великий могучий советский народ — строитель»… чего-то там… Нет такого народа, и не было! Нет «богоносца», и не было никогда! Было чувство вины за отца, боль и ужас, и радость освобождения — а «народ-богоносец» — фан-том! Сколько можно фантомов?!.