Обращенные
Шрифт:
Это была беспроигрышная ситуация. Если что-то меня и мучает, так это ностальгия. То, до чего вы не можете дотянуться, всегда представляется более привлекательным, нежели находящееся в свободном доступе. Именно поэтому старое барахло именуется антиквариатом и ценится выше, чем в те времена, когда было новым. Именно поэтому газ стоит пять долларов за галлон, в то время как кровь лабораторного производства — где-то доллар пятьдесят; даже на меня порой нападает тоска по старине — особенно последнее время, благодаря поведению Исузу. Но у меня есть козырь в рукаве. Все, что от меня требуется — это подождать, пока она не дорастет до
За исключением Роз, конечно. Роз не была частью Плана, но теперь стала. Поэтому вопрос встает снова.
Чего вам больше всего не хватает, когда вы вспоминаете старые дни?
Возможности убивать детей своих возлюбленных… Я встряхиваю головой. Слушаю, как вокруг звенит битое стекло и скрипят ржавые гвозди. И готовлюсь к очень долгой ночи.
Горящие свечи. Хорошее начало.
Горящие свечи и наши черно-мраморные глаза, которые глядят друг в друга, наблюдая за отражением танцующего пламени. Мои руки тянутся через стол, находят ее руки.
— Роз… Я должен кое-что тебе сказать.
— Да?
Было бы легче, если бы она не повторяла «Да» — но это ее обычная практика… Конечно, есть одно исключение: если бы у меня в кармане было бы припрятано кольцо.
— У меня…
— Да?
— …есть ребенок.
Вот и все. Сказано. Высказано.
— Где? В багажнике? Он связан?
Мать твою! Не лучший вариант ответа.
— Нет, — говорю я. — Это совсем не то, что ты думаешь. Я воспитываю его… то есть ее. С некоторых пор.
Роз смотрит на меня, я смотрю на нее. На самом деле, нас бесит, что наши мертвые вороньи глаза выражают так мало эмоций, что по ним ничего нельзя толком прочесть. Не сказать, что это эмоции — это самая приятная часть жизни, но сейчас это было бы чертовски кстати.
— Я жду, когда ты поднимешь крик, — говорю я после того, как она не поднимает крика.
— Я думаю.
— О чем ты думаешь?
— Трудно сказать. Пока просто думаю.
— Может быть, если мы поговорим, это тебе поможет.
— Ладно, — отвечает она. — Вот посмотри. Я пытаюсь понять: то ли ты надо мной издеваешься, то ли пытаешься подмазаться. Если ты врешь, значит, издеваешься.
— Я не назвал бы это враньем, — вру я. — Вот если ты бы спросила: «Марти, у тебя есть ребенок?», а я бы ответил: «Нет» — это было бы вранье.
— В наши дни ничтожеству играть в молчанку ненамного безопаснее, чем другим, — замечает Роз.
— Солнышко…
— Я не закончила, — продолжает Роз. — С другой стороны, мне льстит, что ты доверяешь мне настолько, что рискнул про это рассказать.
— Если позволишь принять участие в голосовании… я голосую за лесть.
— Ну да, конечно. Вижу. Только вся фишка в том, что у тебя нет права голоса.
Я начинаю протестовать, но мои слова пресекает звон горлышка бутылки, соприкоснувшегося с краем пустого бокала, после чего звучит теплое бульканье крови, которую в этот стакан наливают. Роз осушает бокал, снова наполняет его — и так несколько раз. Она не удовлетворяет свой аппетит, а глушит его, как белька — дубиной, до смерти.
— Еще
— Еще думаю, — отвечает она, осушает пятый и наполняет шестой.
— Еще думаешь?
— Думаю.
Восемь. Девять. Даже десять. И затем…
— Так, — говорит Роз, промокая подбородок салфеткой.
— У твоего ребенка есть имя?
— Исузу, это Роз. Роз, это Исузу.
Две женщины моей жизни. Две скверные идеи, получившие воплощение.
Вот они, похожие на борцов-призеров, вставших в боевую стойку и решающих, какую часть тела разнести противнику в первую очередь. Они буравят друг друга взглядами, и я почти читаю их мысли, потому что обе они думают об одном и том же:
«Черт возьми, что он в ней нашел?»
Роз первой предпринимает попытку растопить лед… или сделать его прочнее.
— Это ее глаза тебя так взволновали? — спрашивает она так, словно Исузу и рядом не стояло. — Я имею в виду… то, что из-за белка сразу становится ясно, куда она смотрит.
В настоящий момент Исузу смотрит в одну точку, которая находится точно промеж одноцветных глаз Розы и представляет — голову даю на отсечение, — как вгоняет шестидюймовую шпильку прямо… вот сюда.
— У тебя тоже были белки, — напоминаю я. — У всех нас.
Роз отмахивается, словно мои слова — это стайка назойливых мух.
— Да, да, да, — говорит она. — Старая песня. В точности как… ну, их еще надевали на ноги. Ну знаешь… Они еще выглядели так, словно сделаны из пары гончих…
— «Hush puppies»?
— Нет, кет. Полосатые.
— Гольфы?
— Вот-вот. Они самые.
Исузу, чьи двухцветные глазки похожи на гольфы, а взгляд — на шарик для пинг-понга, прыгающий от одного собеседника к другому, наконец, осмеливается сунуть свой рожок-язычек в тесный задник нашей беседы.
— У тебя титьки настоящие? — спрашивает она.
Это выстрел прямой наводкой, самый подлый вопрос, который только может прийти в голову. У Роз размер 32-В. Если допустить, что форма ее бюста — результат некоего хирургического вмешательства, то изначально грудь у нее представляла собой даже не плоскость, а впадину.
— Исузу, — рычу я. — Как ты разговариваешь с гостями?
— Ну, шлепни меня, — парирует она.
Это звучит как вызов.
Слова «спасибо за подсказку» уже вертятся у меня на языке, готовые сорваться, когда до меня доходит: Исузу просто не представляет, как положено разговаривать с гостями. Если разобраться, Роз — первый посетитель, который когда-либо появлялся у нас дома. И уж точно не скажешь, что у моей девочки было так много образцов для подражания, что она теряет ориентацию.
Насколько сильна ностальгия вампиров по всему, что есть симпатичного в растущем ребенке, настолько никто из них — почти никто — не хочет вновь пережить свои подростковые годы. Они относятся к этому еще хуже, чем к показу месячных по телевидению. До такой степени, что если персожажи-тинейджеры появляются на экране, эго всегда скороспелки. И вот результат. Вот они — образцы для подражания моей маленькой девочки, на которых она выросла: кучка гребаных недомерков.
Прелестно.
Тем временем Роз, похоже, с ходу въезжает в ситуацию и даже позволяет себе выразить Исузу каплю-другую уважения — это критическое замечание было высказано в глаза, и за такое необходимо отплатить.