Обратная сторона луны
Шрифт:
Она встала, надела дутую куртку и вязаную шапку. Полкилометра до гастронома, полкилометра назад. Плевать на ветер!
Купила в «Магните» сыру, подозрительный паштет в банке, лимон, пачку масла и пряники. С хлебом повезло – попала на вечернюю партию, только из печки. Откусила сразу, еще у окошка пекарни – не вытерпела. Глаза зажмурила, кайф! И вдруг почувствовала, смотрит кто-то, прямо в спину уставился. Неудобно, рот набит хлебом, проглотила поспешно, обернулась. Псина! Вислоухая, бородка седая, но с примесью благородных охотничьих кровей. Ноги сухие и правильно поставленные, брюхо с набухшими
И сразу у Антонины Ивановны поднялось настроение, мигом долетела до преподавательского общежития, включила на кухне свет, поставила чайник, накрыла на стол. Скоро и девочки пришли. Умяли торт и мандарины, что сами принесли. И бутерброды с маслом и паштетом. И сыр. И чай фруктовый. И пряники. Позавидовали: у Антонины Ивановны всегда есть что-нибудь московское, вкусное, чего у других не попробуешь. Перемыли посуду, пересказали курсовые сплетни – на том консультация и закончилась. По темам экзамена вопросов не задавали, а зачем?
Антонина Ивановна проводила их, отключила плитку – боялась на ночь ее оставлять. Залезла под ватное одеяло. Долго не могла заснуть. Ворочалась, вздыхала. Потом включила ночничок, почитала Чарльза Линдли «Книгу привидений лорда Галифакса». О призрачном пассажире, о бежевой леди из Бертон-Агнес, о мальчике-слуге из Хейна. Милые английские сказки о потустороннем. Их персонажи – тени судеб, отстраненные, эдакие марионетки в площадном театре, – казались живее иных героев реалистической прозы. Подернутые легким туманом с вересковых болот рассказы пугали и притягивали, как густой тусклый блеск полудрагоценного камня, идущий из самой глубины, словно в нем застыл чей-то печальный выдох, сгустившийся за столетия.
Проснулась Антонина Ивановна по будильнику в семь. За ночь в комнате стало холодно. Вскочила, запрыгнула под душ. Затем выпила чашку кофе, выкурила первую сигарету и побежала принимать экзамен.
Освободилась в шесть. Две девочки из двадцати что-то еще могли рассказать, остальные молчали или лили слезы. Она давно на их слезы не покупалась. Зачем давать списки литературы для домашнего чтения, если они книг не читают?
– Фаблио – бедный испанский дворянин, родившийся в горном поместье, далеко от столицы.
Она захохотала и поставила четыре за фантазию: фаблио – жанр коротких новелл, но никак не фамилия автора. Девочка с красивой кличкой Fatal сплела биографию, с таким же успехом могла бы, наверное, написать и повесть в стиле фэнтези. Может, и станет еще писать, если не найдет работу. Эта хоть что-то придумала.
И так – целый день, без обеда. Устала, голова заболела от голода. Побрела сдавать ведомость. Поржала с коллегами над историей бедного Фаблио. Потом – в магазин за курицей. Горячий бульон с гренками мерещился ей весь экзамен. Проголодалась как собака.
Дома сразу обнаружила: нет индийской шали, подарка от мужа. Муж год, как сбежал, а тут вот и шаль потеряла. Вот халда, наверное,
Как же она неслась! Студенты теперь друг у друга мобильники воруют, что ж говорить о шали.
Влетела в институт. В аудитории пусто. На кафедре – тоже. Только женщина в халате моет в коридоре пол. Окликнула ее:
– Вы, случайно, не видели шаль, индийскую шаль в огурцах.
– Знаете, вещь дорогая, не дай бог, украдут, я припрятала.
Антонина Ивановна эту уборщицу не знала. Похоже, из переселенцев – в ее речи слышался незнакомый говор, а старинный сердоликовый перстень с печаткой указывал на то, что не всю жизнь она мыла полы. Среднего росточка, плоская, как доска, груди отвисшие, перехваченный пояском халата впалый живот, прямая линия спины, лицо худосочное, седая прядь спадает на глаза. Она походила на куклу-марионетку, на которую пожалели ваты. Только глаза прорисованы четко: умные и грустные, они глядели пристально, словно женщина собиралась что-то спросить. Но не спросила.
– Спасибо вам огромное! – Антонина Ивановна едва не расплакалась.
Уборщица кивнула головой, повернулась и, невесомая, уплыла в туалет к своим ведрам-щеткам. На следующий день Антонина Ивановна купила коробку конфет. Стала выспрашивать о новой уборщице: кто такая, как зовут? Завхоз института от удивления даже всплеснула руками:
– Какая новая? Никого не нанимали.
Антонина Ивановна подошла к окну. Сказать кому, решат, что начиталась Чарльза Линдли. Она глубоко вздохнула и вдруг замерла. На улице шел снег. Крупные хлопья отвесно падали на землю. Стены домов, чуть подсвеченные слабенькими лампочками над подъездами, выступали из полумрака, линии стен и тротуаров казались вылепленными из папье-маше. Улица вдруг стала декорацией площадного балаганчика, прекрасным волшебным макетом. По пушистому девственному снегу бежала та самая сука. Бежала, не оборачиваясь.
Последний из молокан
Толстый московский журналист искал в Балахонье молокан. В двадцатые годы прошлого века Борис Леонидович Пастернак сорвался сюда к женщине со странной фамилией Виноград, предложил ей руку и сердце, но получил отказ. В результате родилась книга стихов «Сестра моя жизнь», где упомянуты «большие шляпы молокан». Они запомнились поэту, прощавшемуся с городом и несостоявшейся любовью из окна вагона. Шляпы вошли в русскую литературу, как и неведомая до той поры энергия молодого человека, переплавившая несчастье в победу над вечностью.
Балахонская знакомая говорила, что в деревне Котоврас половина населения исповедует молоканскую веру. Почитав книги по теме, журналист думал, что застанет православную половину деревни спившейся, а другую – зажиточной: молокане не пьют вина, не курят табак и много работают.
На въезде в деревню встретился мужичок в драном ватнике. Он рассказал, что раньше молокан в Котоврасе было много, но теперь почти все они переселились на погост. Десять лет назад в деревню провели газ, а молодежь все равно почти вся сбежала в Москву. Возникшее в девяностые фермерство отважившихся выбрать этот путь не сделало богатыми. Они постепенно беднели, и теперь двенадцать мелких хозяев сбились в артель – поодиночке обрабатывать землю стало невыгодно.
Конец ознакомительного фрагмента.