Обратная сторона радуги
Шрифт:
— Найду!
Галя еще раз взглянула на него, словно сказала: «Ну, пойдем, что ли?» — повернулась и стала молча подниматься на крыльцо. Вадим шел следом. Ее платок бледным пятном, словно какой-то неведомый знак, маячил на черном фоне бревенчатой стены. Они поднялись на крыльцо, и Галя отворила дверь, которая при этом тягуче заскрипела и ударилась обо что-то железное. Он шагнул вслед за ней в прохладную черноту сенцев, будто в черный омут, и, перешагнув порог, коснулся плечом ее плеча; он почувствовал, как неслышные воды захлестнули его, сомкнулись над головой, как они
— Я сейчас. Подождите. — Она сказала это торопко, испуганно, она почти вскрикнула, и Вадим вздрогнул.
Скрипнула и замерла под ногой половица, Вадим стоял, замерев, и ждал ее прикосновения или слов.
— Ты где? Эй? — позвала она, и по интонации, с которой были сказаны эти слова, он понял, что она улыбается. — Ну, что молчишь?
— Я здесь.
— Где? — шепотом повторила она.
Он понимал, что сейчас ему нужно найти ее руку, пожать ее, сказать что-нибудь хорошее, пока они одни и пока она ждет. Но он лишь переступил с ноги на ногу и, сглотнув слюну, подступившую к горлу, тоже шепотом ответил:
— Здесь.
Она дотронулась до его плеча, он поймал ее руку и хотел поцеловать горячие быстрые пальцы, пахнущие сеном и молоком, но она отдернула их и сказала:
— Держи кружку. Ну? А то разольешь. — И засмеялась тихо, словно про себя.
Вадим взял кружку, снова, теперь уже нечаянно коснувшись ее руки, и слепая горячая волна опять захлестнула его.
— Ну вот, — сказала она, смеясь, — теперь пей. Вкусное?
— Вкусное.
— Хочешь еще?
— Хочу.
— Давай налью. А вам, что там, в отряде, не дают молока?
— Дают. Только оно из молокопровода.
— Ночкино лучше. Ведь лучше, правда?
— Лучше. — Он вытер губы. — А ты сама почему не пьешь?
— Я потом. Кружка ведь одна.
— Давай из одной, по очереди.
— Ладно, пей один. Я не очень-то и люблю его. Особенно парное. — Она говорила еще что-то и еще, и в голосе ее слышалась нежность, и именно поэтому он не осмеливался даже поднять свободную руку и коснуться ее щеки или волос.
Стукнула калитка, и на крыльце послышались шаги.
— Это мама, — шепнула она, провела ладонью по его плечу и вздохнула.
Вошла мать, поставила что-то возле порога и прислушалась.
— А вы что это в темноте-то? — спросила погодя.
Она стояла в дверном проеме, едва синевшем в темноте. Они ее видели, а она их нет. Она лишь слышала их дыхание. Они молчали, словно застигнутые врасплох.
— Или так молоко слаще? — снова сказала, не выдержав их молчания; это походило уже на сговор и не просто настораживало, а пугало мать.
— Слаще, да, — обиделась Галя.
— То-то, вижу, как возле меда вьетесь. — И вздохнула.
— Спасибо за молоко. — Он протянул Гале пустую кружку, и снова они соприкоснулись руками. — Мне пора. Спасибо. Извините...
Мать щелкнула выключателем и прошла мимо них, даже не взглянув на дочь, но возле двери, неумело обитой войлоком, остановилась. Вспыхнувший свет ослепил Галю и Вадима и выхватил из темноты горбатую, лопнувшую вдоль лавку, застеленную полиэтиленовой пленкой, ряд белых
— Да уж зашел бы. — Мать засунула руки под фартук и усмехнулась. — Небось не хочется уходить-то?
— Извините, но у нас распорядок... дисциплина...
— Что ж вы в армии, что ли?
— Да, это, пожалуй, немного похоже именно на армию. Поэтому и называемся мы бойцами студенческого строительного отряда.
— Да уж по всему видать — боец.
Чувствуя, что краснеет сильнее и сильнее и боясь, что вот-вот начнет краснеть и Галя, он торопливо и неловко попрощался и вышел из сенцев на улицу. Отойдя от дома шагов двадцать, свернул со стежки, спрятался в кустах акации, которая обдала его душным запахом листвы и росой, и долго смотрел на освещенные окна, низко сидевшие под громоздкой, будто косогор, черной крышей.
Через неделю он подкараулил Галю на глухой полузаросшей тропинке возле речки, когда она носила в баню воду.
— Пусти, — сказала она низким грудным голосом, таким непохожим на тот, который
слышался в его памяти все эти дни. — Ну? Сказала ведь!
Тогда он опустил ее руки, поднял брошенные на землю ведра, зачерпнул воды и понес их на гору, где виднелась баня с зеленой ветхой крышей и черными стенами, казалось, насквозь пропитанными многолетней копотью, с маленьким низким оконцем, косо смотревшим вдаль, с высокой завалинкой, обложенной плоскими камнями, видимо, принесенными с реки, и старыми ржавыми лемехами от тракторных плугов, чтобы землю не разгребали куры, не буровили и не уносили под гору дождевые и талые воды.
— Вот увидит мать — пропрет. Так и знай. Думаешь, она слепая, не видит ничего?
— Я думаю о тебе.
— Обо мне... Не обо мне ты думаешь.
— А о ком же?
— А о себе. — Сказала она это вроде бы нехотя, насмешливо; он ничего не ответил, он понял, что она здесь одна, что послушно идет за ним и что о матери просто играет словами.
В бане было сумрачно и тихо. Пахло березовыми вениками и старыми стенами.
— Пусти, сейчас бабушка придет, — сказала она все тем же насмешливым тоном, когда Вадим, поставив ведра, обнял ее сзади за плечи.
— А если не придет?
— Придет.
Вадим снова хотел обнять ее, но на этот раз она с силой оттолкнула его. И улыбнулась. Он отступил на шаг и сел на прохладную лавку. Галя села рядом, сказала, глядя в низкое оконце, в которое была видна лишь заросшая травой луговина с разбросанными по ней черными обгорелыми кирпичами и белыми лобастыми камнями:
— Второй раз видимся, а ты уже обниматься лезешь. И не стыдно?
— Нет, не стыдно.
— Привычка такая?
Он усмехнулся, но ничего не сказал.