Обратная сторона радуги

Михеенков Сергей Егорович

— А может, ты дверь перепутал?

Галя откинула волосы и посмотрела ему в глаза.

— Дверь я не перепутал. Уж это точно.

— Ну, смотри.

— Ты разговариваешь почти совсем как твоя мать.

— Что, нагнала она на тебя страху?

— Ты знаешь, пожалуй, да. — Он засмеялся.

Помолчали. Слышно было, как шуршала в углу в старых вениках мышь, как кричали ласточки и стрижи, изредка мелькая в ослепительно голубом квадрате окошечка, стремительно гоняясь за мошкарой, как тикали в старых стенах жуки-часовщики; Вадим вспомнил, что точно такое

же тиканье он слышал в сенцах, когда Галя угощала его молоком, когда они были одни, окруженные непроницаемой черной тишиной надвигающейся ночи.

— В клуб-то почему не приходишь? — спросила Галя.

— Устаем.

— Ну уж?

— Устаем, точно. Ведь дотемна работаем.

Теперь она усмехнулась. Сказала:

— А ваши бывают.

— Это самые лодыри.

— Они здорово танцуют, прямо загляденье. Наши так не умеют.

— Научатся. Это дело нехитрое. Кстати, в отряде у нас почти все из деревни. Правда, они почему-то не любят говорить об этом.

— Стесняются, что ли?

Он пожал плечами.

— Ну и глупо.

Они снова помолчали, слушая, как шуршит и попискивает в куче старых веников мышь, как тикают, подтачивая бревна, часовщики. А тогда, в сенцах, Вадиму показалось, что это кровь стучит так напористо в его висках.

— Я про тебя как-то раз спросила у ваших, так мне сказали — спит, мол.

— Все правильно, так оно и было.

Галя пригладила смуглой ладонью черные волосы, расчесанные на пробор. Он посмотрел на ее неторопливую руку, маленькую, как у ребенка, и, должно быть, горячую после быстрой ходьбы, на белую ниточку ровного пробора, сказал, едва сдерживая желание снова обнять ее и поцеловать в этот белый пробор, в душную кожу у корней волос:

—Ты очень похожа на мать.

— Да, похожа. Я знаю.

— Очень похожа.

— Тебе пора, — сказала она; она смотрела на него с какой-то наивной доверчивостью и радостью, потому что то, что она испытала в эти дни и особенно в эти минуты, было так похоже на счастье! — Ты приходи в клуб. На танцы. Приходи.

— А что мы там будем делать? Танцевать?

— Да. — Она сделала удивленное лицо. На мгновение ей даже показалось, что он смеется над ней. Неужели смеется? Решил, что я деревенская простушка... Нет, не может быть. Тогда, по дороге домой, и после, когда пил молоко, он так смущался и был такой смешной... Нет, нет... — Ведь танцы для того и существуют, чтобы танцевать. Разве не так?

— Да, действительно, на танцах большей частью все же танцуют. Приду.

— Правда? — обрадовалась она и покраснела.

— Правда, — улыбнулся он. — Какая ты прелесть.

Она покраснела еще сильнее и долго не могла справиться с собою. Он не знал, как ей помочь, и отвернулся. Немного погодя она сказала:

— Тебе надо уходить.

— Почему?

— Бабка вот-вот должна прийти, печку растапливать.

— Давай сами растопим, тогда она, может, и не придет.

Галя рассмеялась, и он снова едва удержал себя от внезапного желания наклониться и поцеловать ее.

— Да нет же, она все равно придет.

— А мне кажется, что она увидит, что

баня топится, и решит, что обошлись без нее.

— Да нет. Все равно... — Она отвернулась; губы ее вздрогнули, словно хотела что-то сказать, но передумала или не смогла.

— Галя. — Он коснулся ее волос, погладил их. — Галя, мне не хочется уходить. Нам ведь так хорошо вдвоем.

— Да? Так решил ты?

— И ты. Это — в твоих глазах.

— Ну хорошо, а что мы будем делать?

— Как что? Как что!

— Затапливать печку? Да?

— Да и печку тоже... То есть именно этим и будем заниматься.

— Ну, хорошо. Тогда вот что: наколи щепок, да побольше и помельче. Там, на каменке, лежит сухое полено. А я схожу и скажу ей, чтобы не приходила.

Вскоре Вадим вернулся в институт и однажды зимой, когда даже в городе бушевали метели, забивая тротуары и переходы плотным серым грязноватым снегом, и когда было особенно уютно в теплом стареньком общежитии, неожиданно получил из деревни письмо.

Галя писала о школе, которую строил отряд и которую все же сдали к сентябрю. Она писала о том, что вся деревня им благодарна и часто вспоминает добрым словом. А еще вспоминают в деревне, как они стоговали сено... О себе. Но о себе совсем немного, так что из этих двух-трех строк он так и не понял, что и как она теперь. В конце мелкими круглыми буквами было приписано, наверное, подумал он, перед тем как заклеить конверт, в самую последнюю минуту: «Если хочешь, я приеду к тебе на денек. Заболела тетя, мамина сестра, и я повезу ей мед. А живет тетя в том же городе, где учишься ты. Как все просто, правда?»

Вадим еще раз перечитал последние строки, сунул письмо в карман и лег на кровать. Потом он перевернулся на спину, достал из коробки курительную трубку и спички и долго смотрел сквозь тягучие и зыбкие разводы синеватого, как ранние сумерки, дыма на стопку чистых листов бумаги, лежащих на столе, на зеленую папку с белой наклейкой, на которой была отпечатана на машинке его фамилия, имя, факультет, курс, название работы, на черновики, выписки и учебники, разбросанные по всей комнате.

— Если хочешь, я приеду... — вслух повторил он, и снова, в который уж раз, ему захотелось бросить все, вышвырнуть в форточку папку с начатой курсовой работой и поехать в ту далекую деревню, где о нем так бережно и нежно помнили и где его все еще ждали. — И курсовую, и учебники, и все это — к черту!

Но потом он вспомнил, что с понедельника начинается подготовка к зимней сессии, а курсовую нужно сдать в крайнем случае к концу недели и то при условии, если удастся уговорить профессора. Впрочем, профессора тебе, старина, уговорить удастся. Это не так уж трудно. Для тебя — нетрудно. Для тебя. Так что сиди, пыхти над своими бумагами и не дергайся. Потому что безрассудство в таких делах не по плечу тебе. Не но плечу...

— Если захочешь...

Надо бы прибрать комнату, помыть хотя бы полы, подумал он, глядя сквозь синеватые сумерки дыма на скомканные листы черновиков, на белесые пятна затоптанного пепла.