Обратный адрес
Шрифт:
— Бр-р-родяга я-а-а! — затянул Федор знакомую песню Раджа Капура и вдруг разом смолк. На кладке остановился человек с двумя чемоданами, любопытно посмотрел в эту сторону. Тоже, значит, к развилке продвигается какой-то станичник в городском костюмчике ловить попутную машину, Тогда, конечно, в обиду может принять: чего, мол, орёшь в спину? А Федору наплевать, он не имел в виду…
С чего оно все это пошло?
Раньше, мать говорила, станичники уходили черев брод лишь в пору лихолетья, когда угрожала России беда. Неприятель какой наваливался, и была нужда в крепких
Трудная жизнь была, все говорят. Рубахи за лето на плечах расползались от пота… Однако скучная или не скучная жизнь была — вот вопрос. На какой машине это исчислишь?
Идёт человек с двумя чемоданами. До свиданья, города и хаты, нас дорога дальняя зовёт! Дорожка длинная, земля целинная… А на той пыльной дорожке гайка ржавая валяется, и на ней буквы, как проба золотая: «Твоё личное счастье». Валяется она где-то, в неизведанных краях, где телушка в полушку, да рупь перевоз. Попробуй-ка разыщи!
Кто это насчёт гайки так завернул? Старичок-боровичок?
Умный, видать, старик, толковый, только кусается больно. Вы, говорит, хотите чужой кошелёк на дороге найти, а его там никто не терял. Нету таких дураков, чтобы терять, а всякий ищет. Ищет каждый!
Как он ещё сказал? Мироощущение? Вон как загнул! На голодный желудок и не выговоришь сразу. Поэзия, говорит, она везде, поэтому её и найти трудно. Путано как-то. Везде — и нигде, если человек слепой либо башку ему забили. То-то и хочется взять её руками, как ржавую гайку!
Неизвестно, куда бы ещё повернули мысли Федора, но тут посыпалась земля с крутого откоса, он оглянулся и увидел в сумерках Уклеева.
— Ты гляди! — закричал бывший десятник. — Я его по свету ищу, а он, оказывается, вон где!
Уклеев согнулся и с любопытством оглядывал Федора, не находя видимой причины для такого одинокого времяпрепровождения.
— Ты чего тут? Не пойму, то ли речкой пришёл подышать, то ли сеть раскинул на сухом берегу? Гляди, скоро совсем стемнеет…
Он кое-как съехал с обрывчика и тогда только заметил в ногах Федора початую бутылку. Примолк сразу, в морщинах лица обозначились разные сложные чувства.
Федор не спешил его приглашать, мрачно вздыхал.
— Так ты чего ж это, Федя… — растерялся Уклеев. — Чего ж один-то? Или совсем одичал?
Федор сплюнул в сторону.
— По твоей науке… Жую вот курицу в одиночку. И радуюсь.
— Бро-ось! Не всякое лыко в строку, Федя. Всякое лыко — оно по обстоятельствам… Ты дальше-то что делать
— А Гигимон что? Или барыши не поделили?
— Какие там барыши! Мучился я с ним, считай, полгода, только время потерял. Удивительно — ни к чему руки не годятся у человека, ровно младенец. А теперь и вовсе у него новая точка наметилась, райсобес в оборот хочет взять. На пенсию собрался, бумаги разные выправляет.
— Да ведь рано ему?
— Заслуги у него. Персональную выбьет, как пить дать. Чего-чего, а насчёт дотаций он дело знает смальства. Да теперь не о нём речь, ты-то как? Руки у тебя молодые, а у меня подряд дельный!
— Опять паддуги гнуть? — по-хмельному сопнул Федор. Такое у него выражение появилось в глазах, что Уклеев подался от него и, сдвинув кепчонку, растерянно почесал в затылке.
— Не пойму я тебя что-то, Федя… Жить-то дальше как думаешь?
Федор качнулся к нему и шею вытянул на крике:
— А не знаю — как! Не решил ещё, понял? Может, ещё раз научишь, ну?! Толкуй, я послушаю!
Уклеев перестал на поллитровку поглядывать, парень был определённо не в себе. А что прокричался, это хорошо: теперь в нём дури меньше осталось…
Вздохнул Уклеев тихо, с сочувствием:
— Я, Федя, тебе не указчик, ты теперь и сам большой. А всё же скажу: одному жить — скукота…
— Скукота, так женился бы! Ходил же к девке по-тёмному, ну и сватал бы!
— Эка чего хватил! — раззявил Уклеев от удивления щербатый рот. — Мало мне вдов, что ли? Девку уламывать мне, если хочешь знать, регламент не позволяет. Унизительно мне на неё время тратить.
— Ходил же… В полночь ходил, мерин!
— Так ходил я, может, по взаимным расчётам. Ты чудак, Федор. Яков-то мне кое-чего должен был в те времена, ну и не успел расплатиться. Вот и ходил.
— Натурой хотел получить? — прогудел Федор с напряжением.
— Да что ты ко мне с нею привязался? Ну, хотел, хотел, может, да ведь к делу это не относится!
— Не достиг?
Федор чувствовал, как бешенство сдавливает горло, как в ярости наливаются горячей влагой глаза. Он ненавидел сейчас не только Уклеева, спутавшего когда-то жизнь ему и Нюшке, но и самого себя — свою тогдашнюю слепоту, и мнительность, и заносчивость — всё то, что казалось ему тогда геройством.
— Не достиг?!
— Да что ты, Федя!
— Па-а-ску-да!
Федор зашарил рукой по земле, схватил бутылку за горло.
— Н-ну…
Уклеев привстал, втягивая голову в плечи. А Федор со стоном проглотил ругательство и со всего размаха трахнул бутылкой о камни. Осколки брызнули в стороны с жалким звоном, и донышко щербатое с хлюпом ушло в воду.
Уклеев горбился в трёх шагах, в полутьме сумерек, заикался от удивления:
— Бог-г-гатый будешь, Федор… И водку не пожалел!
— Уходи, выползень!
— Уйду, уйду, чего уж теперь…
Он отодвинулся и пропал, а Федор облокотился на колени, сдавил кулаками скулы и замер в смертельной тоске. Опустошённость была такая, словно после недельной пьянки.