Обратный перевод

Михайлов Александр

Карамзину принадлежит роль такого первооткрывателя, у которого все отдельное было бы заведомо меньше и заведомо мельче открывшегося тут целого. Нет сомнения в том, что мы будем читать и перечитывать «Письма русского путешественника», и нет сомнения в том, что это в каком-то смысле классическое произведение русской литературы, — если за словом «классическое» стоит еще какой-то схватываемый смысл, — однако «Письма русского путешественника» — это одновременно и невоплощенное воплощение. Они открывают перед нами вид на мир и на личность; та личность, которая вырисовывается перед нами в «Письмах русского путешественника», и открывает нам вид па мир, как увиден был и пережит был он ею; однако ни мир, ни личность так и не достигают здесь законченности, они все только открываются и все только рисуются перед нами, — но так это произведение и создано: в этом-то и

заключен его внутренний закон, если только можно еще сказать так: в нем, в этом произведении через отдельные, редкие и случайные черты только угадывается нечто гораздо большее и более значительное и весомое. Только угадывается: вот мир, который разворачивается перед нами, и который все только разворачивается и разворачивается; вот личность, которая разворачивает перед нами увиденный ею мир, и раскрывает нам то, что бросилось ей в глаза, и показалось достойным внимания, и своего и нашего; все мы должны видеть глазами этого человека, наблюдателя и рассказчика, и все это мы не перестаем видеть его глазами и узнавать. В этом очерк и контур — нет прочных и нет последних очертаний, только наметки. Однако таков именно и есть употребленный здесь способ улавливать большое, значительное — оно улавливается в рассказе: благодаря нему, через него и за ним. Все только еще воплощается; и воплощается, и остается недо воплощенным и невоплощенным. Если есть внутренний закон такого произведения, то он и требует такой своей загадки; говоря совсем коротко, мы бы сказали: в таком произведении всегда больше того, что в нем есть. Это и есть невоплощенное воплощение.

Легко сказать: такой уж это жанр, путешествие. В нем мы все видим глазами путешествующего,'и все видим от него, через черты и черточки, через отдельные наблюдения — все дальнейшее угадывается и как бы не входит в плоть произведения и в том [угадывается], что можно было с чистой совестью назвать осуществленным в нем. Дальнейшее входит в плоть лишь настолько, чтобы мы могли заметить такое воплощение и такую неосуществленность. Невоплощенное и воплощено как именно таковое: невоплощенное.

Такой уж это жанр, и так он осуществился у Карамзина. На своем месте, т. е. в свой — нужный — исторический час. Этот жанр предстает в творчестве Карамзина как образец творческой потенциальности, как ее носитель; предстает как знак открывшихся просторов творческой свободы.

Вот в этом умении выбрать нужное в свой исторический час и состоит величие Карамзина-литератора — в умении выбрать возможное и нужное в свой исторический миг и взять это, — пожалуй, слишком отвлеченно, — на себя, именно свою, и только свою задачу, к тому же нести это как легкое бремя, как легкое иго. Вот это последнее мы никак не должны забыть добавить, потому что ведь Карамзин открывает не что-нибудь, но просторы свободы для всей последующей великой русской литературы XIX столетия, а просторы свободы было бы нелепо открывать с натугой, или из-под палки, или по внешнему принуждению, а не исподволь.

Вот почему, когда 23-летний Николай Михайлович Карамзин вдруг отправился в Западную Европу, словно гонимый каким-то инстинктом, то этот отъезд был и остается великим событием для всей русской культуры. Таким путем он обнаружил для этой культуры — не только для литературы — подобающие ей просторы свободы, а то, что он еще узнал на Западе, его приобретенные там знания, его встречи и беседы, — это дело важное, однако привходящее.

Что Карамзин считается в истории русской литературы сентименталистом, принадлежит до самйй чистоты осваивавшейся им ситуации творчества. Карамзинский сентиментализм — весьма принципиального свойства. От этого-то он даже приобретает некоторую отвлеченность; ведь если мы начнем задумываться над основной сутью такого сентиментализма, то окажется, что она заключается в следующем:

личность стремится — во что бы то ни стало — обрести свою самотождественностъ и удостовериться в ней, пройдя через все то, что предлагает ей окружающий мир.

Но если мы сказали так, то тогда мы обязаны заметить, во-первых, что такая личность есть для себя же самой первая и последняя данность, которой она занята, — такая личность занята только сама собой;

во-вторых, что такая личность имеет дело исключительно со своими впечатлениями, именно с теми впечатлениями, которые дали имя самому культурно-историческому явлению и которые по-французски называются «sentiments», а по-немецки «Empfindungen». Суть таких sentiments

и Empfindungen — в том, что они именуют целую область, в которой внешний мир соединяется и в которой он разделяется с сам0й сущностью личности, с самим ее ядром или же с тем, что мы можем назвать ее найденной, ее обретенной самотождественностью. Такое чувство — если иметь в виду под ним sentiment и Empfindung — начинается с легкого, почти незаметного прикасания к «я» со стороны действительности.

Поэтому если мы только что сказали, что сентименталистская личность занята сама собою, то это значит: как только внешнее коснулось, задело ее, так в ней начинается процесс рефлексии — ее реакции на это прикосновение, ее чувства по поводу этого прикосновения, ее са-морефлексия в связи с таким «событием» прикосновения и ее самопонимание по случаю такого «события».

Все это — разворачивание того чувства, которое началось с sentiment как первого прикосновения и обязано закончиться мыслью о себе. Вот диапазон такого чувства: от первого ощущения до самоосмысления. Нет числа вариациям такого процесса. Он, этот процесс, уразумевает себя как чувство.

Насколько я знаю, никто не исследовал еще, в какой мере в нашем сегодняшнем обыденном, разговорном употреблении слова «чувство» отразился и все еще жив тот сентименталистский опыт осмысления чувства, понятого как соответствие sentiment и Empfindung. Для Карамзина же это самоосмысление личности под знаком самоосмысляю-щегося чувства в роли sentiment или Empfindung — это главный смысл его деятельности, отчего она и приобрела столь уникальное значение для всей русской культуры. Все вращается тут вокруг чувства; все интеллектуальные акты постигаются как проявления, движения чувства; все — от слепой чувственности до смысла (sensus) все стоит под знаком чувства, все измеряется мерой чувства, которое при этом неустанно рефлектирует себя — отводит себя в сторону мысли и затем вновь бросается в стихию чувства: полного, глубокого, проникновенного, всегда внутреннего, занятого только собою и при этом вбирающего в себя все содержания, все заботы окружающего мира.

Такой писатель, как Карамзин, — он всегда — постоянно и вечно — располагается на самой границе себя и мира, в этой области чувства, простирающейся от легкого ощущения до самого смысла. Несомненно то, что «Историю государства российского» Карамзин писал, уже прекрасно освоившись с этой таинственной и несколько рискованной областью. Невзирая на все внешние признаки учености в томах «Истории», ее постоянный фундамент — внутренняя взволнованность проникновенного чувства, которое за долгие годы общения с самим собою научилось управлять собой, устанавливая свою гармонию со всем внешним и окружающим. История — в перспективе чувства, какому не приходится скрывать своей укорененности в точке «я», в «точке», хорошо обжившей свою область чувства.

Когда сам Карамзин называет себя — так в письме И. И. Дмитриеву от 31 июля 1825 г. — «Русским Путешественником», то это взгляд на себя со стороны, уже исторический взгляд, однако вполне обоснованный, — и как Русский историк Карамзин остается русским путешественником, автором «Писем русского путешественника», т. е. литератором, нашедшим для русской словесности новый и — на долгое время — прочный фундамент.

Творчество же самого Карамзина — это самое первое обстраивание тех широких горизонтов, которые открыл он и которые открылись ему. Поэтому все созданное Карамзиным непременно уступает этой широте — той широте, от которой его великая роль в русской культуре. Он — в самом начале своих начал, а потому мы находим у него так много неразвитого, неразвернутого, и, если говорить специально о литературе, поэтологического-первозданного: со всей той двусмысленностью, какая может быть присуща первозданному, непосредственному или едва начатому.

2

В изучении «Писем русского путешественника» можно отметить три вехи, приблизившие нас к постижению этого выдающегося создания.

Вот первая — книга В. В. Сиповского «H. М. Карамзин, автор «Писем русского путешественника» — СПб., 1899.

Вот вторая веха — книга немецкого слависта Ганса Роте «Европейское путешествие H. М. Карамзина: Начало русского романа» — 1968 год.

Третья веха связана с выходом в свет подготовленного Юрием Мих. Лотманом и Борисом Андреевичем Успенским нового издания «Писем русского путешественника» — издания, которое знаменует целый этап в русской текстологии, резко противореча ее чрезмерно устойчивым и давно уже пережившим себя упрощенным принципам. Это издание и связанные с ним исследования — Лотмана, Успенского, Живова — продолжаются до сих пор и обещают впереди очень и очень многое.