Обреченные

Соболева Ульяна

«Даахи…моар, бадаахи ма!».

Теперь просила ждать я. На валлассарском. И взгляд под заплывшими веками сверкнул так, что по сердцу словно ножом полоснуло.

Обратно нас везли уже верхом. Его, связанного по пояс, и меня рядом. Все это время я смотрела ему в глаза, а он мне. Жаль, никто из нас не умел читать мысли другого, никто не мог разговаривать про себя. Я сквозь пелену слез, а он упрямо исподлобья…только я не его связанного вижу, а тот момент, когда ради меня перед Маагаром на колени стал. Снова и снова, как в снег опускается. В разорванной окровавленной рубахе и с перепачканным лицом. И не будет в этом мире больше ни одного признания

в любви сильнее, чем это…Я растворялась в его взгляде, погружаясь в него все глубже и глубже, как в колосья пшеницы, по которым он бежал за мной когда-то в юности. Утягивает за собой в воспоминания, где мы беззаботно смеемся и, говоря на разных языках, понимаем друг друга. Как я шепчу ему о любви, притягивая к себе, опрокинутая навзничь с расшнурованным корсажем и задранным подолом, извиваюсь под его пальцами, а он шепчет мне на ухо «маалан моара…моара». И резкий окрик стражника выдергивает из прошлого, ударом сапога Рейна сбрасывают с повозки в снег и тут же за цепь дергают вверх, заставляя встать. Мы уже в цитадели. Люди осеняют себя звездами и шарахаются в разные стороны, пока Рейна тащат в подвал башни.

– Я поймал тварь! – эхом прокатился по площади голос Маагара, - Теперь наш народ будет спать спокойно! Завтра его повесят и оставят гнить на виселице, чтоб прах никогда не был предан ни земле, ни воде и не нашел покоя ни в мире живых, ни в мире мертвых. На него будет наложено проклятие Храма вплоть до десятого колена, если у монстра имелись родственники! А после мы вернемся и освободим Нахадас!

– Дааааа! – вторили ему воины, взбодренные обещанным праздником и казнью того, кого они все смертельно боялись. Рейна толкали копьями сзади, заставляя идти быстрее мимо рокочущей толпы. А он даже спину не прогнул, ступает размеренным шагом, и стража виснет на цепи, силясь заставить его идти быстрее. Смотрит по сторонам, и кто-то от ужаса глаза закрывает, а матери детей отворачивают.

– Жуткий, как сама смерть. Спрячьте его рожу!

И у меня внутри все содрогается от боли за него…от боли, на которую он обрек себя из-за меня. На это адское унижение.

– Урод! Какой же он страшный! Не смотри на нас, валлассарское чудовище!

– Он смеется! О, Иллин! Это жутко!

И он, и правда, смеется, заходится саананским хохотом. Который запускает мурашки ужаса по коже. Толпа стихает и пятится назад. Им страшно… и мне страшно. Они его не пощадят. Никто из них. Страх порождает еще больше ненависти, чем зависть. От него нет спасения. И хочется уничтожить то, что нас пугает. Страх хаотичен и неуправляем. В страхе предают даже детей своих и родителей. Нет ничего ужаснее человеческого страха.

***

– Браво. А я недооценил тебя. Думал, ты возомнила о себе невесть что про своего валлассарского любовника. Женщины склонны преувеличивать.

Маагар обходил меня кругами, потягивая курительную трубку и звеня шпорами.

– Маагар, спасибоооо, брааат.

Изображая мой голос и заливаясь мерзким смехом.

– Как забавно было видеть твои кривляния.

– Мразь.

– Умная мразь. Уточняй, сестренка. Я обвел вокруг пальца и тебя, и валлассарское чудище.

Теперь усмехнулась уже я.

– Ты или Данат? Тебе бы ума не хватило…но ты очень любишь присваивать чужие заслуги.

Маагар резко остановился напротив меня.

– Я бы выбирал слова, сестренка. Вы у меня оба теперь вот где!

Показал

мне сжатый кулак.

– А ведь чудовище, и правда, одержимо тобой настолько, что влез в ловушку так легко. Я до последнего поверить не мог, насколько просто это будет. Всего лишь предложить зверю добычу – тебя. И он клюнул. Так по-идиотски клюнул!

Снова обошел меня вокруг.

– Завтра его повесят. У тебя на глазах. Валлассарского монстра вздернут, как голодранца, на маленькой площади разрушенной цитадели и оставят здесь висеть до самой весны, пока не сгниет его тело.

Тяжело дыша, смотрю на ублюдка, сжимая руки в кулаки.

– Чего ты хочешь? Ты ведь чего-то хочешь?

– Нет. Чтоб ты мне ни предложила, я не оставлю в живых проклятого ублюдка. Он умрет завтра.

Я повернулась к Маагару.

– Зачем тебе его смерть? Заточи его в темницу, в башню.

– А зачем мне его жизнь?

– Что если я соглашусь с Данатом уйти? Пощадишь его?

– Пощадить? Убийцу твоих двух братьев? Да ты, я смотрю, рехнулась? У него член из золота или язык как змей-искуситель? Чем он тебя так околдовал, сука ты похотливая.

– Тебе никогда этого не понять!

– Дрянь! Знал бы отец, какая ты дрянь!

– Если б он знал, какой ты трус, это его разозлило бы в разы больше. Я женщина. Я имею право на эмоции… а ты… ты тряпка. Пощади Рейна, я сделаю все, что захочешь!

– Нет!

Я закрыла глаза и сжала кулаки еще сильнее.

– Но я мог бы отсрочить казнь. Например, на сутки, позволил бы тебе с ним пообщаться. Это дорогого стоит, сестрица. Сутки… а ты уезжаешь с Данатом на юг.

Распахнула глаза и посмотрела на Маагара.

– Я согласна.

– Вы оба – два одержимых безумца! Все, чего он пожелал перед смертью – это увидеть тебя! Вечером, когда пир будет в самом разгаре, за тобой придут и отведут вниз. И заберут на рассвете. С первыми лучами солнца ты уедешь с Астрелем. А валласара казнят.

– Уеду. Слово велиарии.

– Сколько пафоса. Не велиария ты больше, и слово твое гроша ломаного не стоит. Я и так знаю, что уедешь, лишь бы ублюдок пожил подольше.

– Конечно, знаешь…ведь ты умен и прозорлив, Маагар дас Вийяр. Будущий велиар Лассара.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ОДЕЙЯ

Я не помню, как вышла из комнаты Маагара. Помню лишь, как смотрела в глаза стражнику, сжимающему копье и не пропускающему меня вниз одну. Твари. Как быстро твои приказы теряют силу, едва лишь с твоей головы сбивают корону, и ты уже ничто и никто, а те, кто целовали тебе руки, с триумфальной радостью ломают их, дробя твои кости сапогами. И я чувствовала, как хрустят мои кости, пока смотрела в чисто выбритую рожу плебея, у которого вдруг оказалось чуть больше власти, чем у сторожевой собаки. Плебея, который раньше побоялся бы произнести вслух мое имя и не заикнуться, давясь собственным языком.

Не сводя с него презрительного взгляда, сняла с ушей серьги из красного золота с огромными бирюзовыми оксанитами. Целое состояние стоили они и достались от матери. Фамильная драгоценность, оставшаяся ей от моей бабки, которую я и не знала никогда. Вложила в ладонь ублюдка.

– За это можно купить титул и земли с владениями, включая людей и скот. Взамен ты с места не сдвинешься от этой двери, пока я не выйду от заключенного. До первых лучей солнца ты будешь сторожить эту дверь так, будто здесь сокровищница мира.