Обретение крыльев
Шрифт:
Нек располагался к северу от города, и там сдавалось много домов для свободных чернокожих и рабов, чьи хозяева позволяли жить отдельно. Их называли негритянскими хижинами. Я попыталась представить себе матушку в таком доме.
– Я знал там свободного чернокожего, у которого была комната, он приютил Шарлотту. Она собиралась вернуться к Гримке и попросить пощады, как только стража перестанет ее разыскивать. – До этого мистер Визи вышагивал по комнате, но сейчас сел рядом со мной и торопливо закончил рассказ: – Однажды вечером она вышла в уборную, а поблизости ее поджидал белый по имени Роберт Мартин. Он занимается кражей рабов.
В голове у меня
– Кражей рабов?
– Да. Такие люди – настоящие подонки. Мы все знаем этого мужика – у него была передвижная лавка в фургоне. Поначалу торговал обычными товарами, потом начал перекупать рабов, а затем и красть их. Он охотился за ними в Неке. Всегда был начеку и выслеживал беглых рабов. Не один человек видел, как он забрал Шарлотту.
– Он ее забрал? И продал? – Я вскочила на ноги, пытаясь перекричать шум в голове. – Почему вы не искали ее?
Он взял меня за плечи и встряхнул. Глаза его сверкали.
– Галла Джек и я искали ее два дня. Везде искали, но она исчезла.
Сара
Возвращение в Филадельфию было утомительным, я сняла жилье в том же доме в Сосайети-Хилл, где останавливались мы с отцом. Я собиралась остаться только до отплытия корабля, но в назначенное утро, когда чемодан уже был упакован и меня ожидал экипаж, неожиданно передумала.
В дверь постучала миссис Тодд, хозяйка, у которой мы снимали комнату:
– Мисс Гримке, экипаж подан. Могу я прислать возницу за чемоданом?
Я ответила не сразу, продолжала стоять у окна, глядя на пышную лозу, обвившую штакетник, на мощенную булыжником улицу, обсаженную сикоморами, на пятнистую узорчатую тень. Потом еле слышно прошептала:
– Нет.
Я повернулась к женщине и развязала черный капор с небольшой оборкой, приличествующей трауру. Купила его накануне на Хай-стрит, в одиночестве бродя по магазинам. Потом вернулась в простую комнату, где не было слуг или рабов, не было излишеств в мебели, филиграни или листового золота, где никто не звал меня на чай с гостями, до которых мне нет дела, где мне нечего было ожидать. В этой небольшой комнате я делала все сама, даже застилала постель и стирала. Я повернулась к миссис Тодд:
– …Если можно, я бы хотела пожить тут еще чуть-чуть.
Она смутилась:
– Вы не уезжаете, как собирались?
– Нет. Я решила ненадолго задержаться.
Я говорила себе, что хочу побыть наедине со своим горем. Разве это не очевидно?
Миссис Тодд, жена бедствующего судебного клерка, схватила меня за руку:
– Милости прошу оставаться, сколько пожелаете.
Я написала матери подробное письмо, пытаясь объяснить необъяснимое: отец скончался и я не собиралась сразу же ехать домой. «Мне надо побыть наедине со своим горем».
Ответное письмо пришло в сентябре. Строчки, выведенные мелким, компактным почерком, распирало от ярости и чернил. Мое поведение было позорным, эгоистичным, жестоким. «Как могла ты покинуть меня в самый тяжелый час?» – вопрошала она.
Я сожгла послание в камине, но ее слова вызвали чувство вины. В них была доля правды. Я проявила эгоизм. Бросила мать, а также Нину. Меня это терзало, но я не стала собирать чемодан.
Я проводила дни в безделье. Утомившись, сразу ложилась в постель, часто в середине дня. Миссис Тодд перестала приглашать меня на обед по расписанию и оставляла мне еду на кухне. Обычно я уносила ее к себе в неурочное время и сама мыла посуду. Книг для чтения почти не было, но я вела записи в небольшом дневнике,
Однажды в воскресенье, когда прозрачный воздух был пронизан ярким светом, я прогуливалась по щиколотку в опавших листьях по Арч-стрит и натолкнулась на столь громадный молитвенный дом квакеров, что в изумлении остановилась. В Чарльстоне у нас был один крошечный обветшалый Дом друзей, в который, как говорили, приходили лишь два вздорных старика. Пока я стояла, из центральных дверей вылился людской поток, причем женщины и девочки были в таких жалких изношенных платьях, что наряды пресвитерианок казались роскошными. Даже дети с унылыми личиками были одеты в пальто тусклых цветов. Я смотрела, как квакеры идут на фоне красных кирпичей, крыши без колокольни, простых окон со ставнями, и понимала, что они мне неприятны. Говорят, они обычно сидят в тишине, ожидая, пока кто-нибудь вслух поделится с Богом самыми сокровенными мыслями. По-моему, это ужасно.
Впрочем, квакеры не испортили моего настроения, которое в те дни очень напоминало о моментах, когда я плавала в океане в Лонг-Бранч под белым флагом. Я была полна энергии, словно в груди забилось второе сердце. Я осознала, что вполне могу обходиться одна. Если бы не смерть отца, я была бы счастлива.
Тем не менее наступил ноябрь, и я поняла, что дольше оставаться нельзя. Приближалась зима. Морское путешествие могло стать рискованным. Я упаковала чемодан.
Плыть предстояло на одномачтовой парусной яхте, что давало надежду добраться до Чарльстона за десять дней. Я приобрела билет первого класса, но каюта оказалась темной и тесной – в ней был только встроенный шкаф и койка шириной два фута. При любой возможности я выходила на верхнюю палубу навстречу холодному крепкому ветру в компании других пассажиров, толпившихся с подветренной стороны.
На третье утро я проснулась перед рассветом и быстро оделась, не потрудившись заплести волосы. От душного, спертого воздуха каюта стала похожа на склеп, и я отправилась на верхнюю палубу с развевающимися рыжими волосами, ожидая, что буду одна, но у поручня уже стоял мужчина. Подняв капюшон плаща, я встала чуть в стороне от него.
В небе, как напоминание о ночи, висел крошечный белый диск луны. Под ним вдоль линии горизонта появилась тонкая голубая полоска. Я смотрела, как она постепенно расширяется.
– Как поживаете? – произнес мужчина формальное приветствие квакеров, которое мне приходилось слышать в Филадельфии.
Я повернулась к нему, и пряди волос, выбившись из-под капюшона, дико взметнулись над моим лицом.
– …Хорошо, сэр.
У него была ямочка на подбородке и пронзительные карие глаза, над которыми взлетали дуги бровей. Одет он был в простые бриджи с серебряными пряжками на коленях, темный сюртук и треуголку. На лоб падала прядь черных как уголь волос. Я предположила, что он старше меня лет на десять или больше. Я видела его раньше на палубе, а в первый вечер – в столовой, с женой и восьмью детьми, шестью мальчиками и двумя девочками. Мать семейства выглядела утомленной.