Обретение Родины
Шрифт:
Балинт сделал вид, будто не расслышал.
— Так кто же будет докладчиком? — повторил он.
— Вот хотя бы ты, Шебештьен… Как думаешь, сможешь взяться за это дело?
— Нет, товарищ майор. Не умею я… Пусть лучше Ковач. Предлагаю Ковача.
— Что ты на это скажешь, Ковач?
— Аудитория меня не пугает, товарищ майор. Но я считаю, что Пастор скажет лучше меня. Проще, сильнее. Да и ребята любят его больше.
Балинт колебался. Поглядел на Тулипана.
— Думаю, Ковач прав. Самое подходящее — выступить! Пастору, —
— Возьмешься, Пастор? — спросил майор.
Пастор бросил вопросительный взгляд сначала на Шебештьена, потом на Мартона.
Шебештьен ему улыбнулся, Ковач смотрел строго.
— Берусь!
— Правильно. Итак, договорились. Первым будет выступать Пастор.
Еще с минуту Балинт молча дымил своей трубкой. Потом выбил пепел и, сунув ее в карман, протянул руку Ковачу.
— Ты хороший товарищ, Мартон Ковач! — сказал он.
Вечером после отбоя майор Балинт долго прохаживался с Пастором взад и вперед по пустынному двору.
Когда Балинт вызвал к себе Пастора, тот был уверен, что майор хочет поговорить с ним о завтрашнем собрании, о докладе, который ему предстоит сделать. Он полагал также, что Балинт даст ему на сей счет кое-какие советы и указания. Но майор ни одним словом не обмолвился ни о собрании, ни о предстоящем выступлении. Он вспоминал родные места, зеленые Карпаты и Тису.
Пастор молча шагал рядом с ним, изредка вставляя только короткие «да» или «нет». Но вдруг он почувствовал на сердце такую тяжесть, что казалось, если тут же от нее не освободится, то бремя это надорвет ему сердце. И тогда заговорил уже Пастор, а Балинт замолчал.
Сперва Дюла рассказал о своей жене. Она родилась в имении Алмаши, где ее отец служил батраком. Не успела девочка подрасти, как ей пришлось наняться прислугой в Мукачево. Потом она была поденщицей на оссайской лесопилке.
— Тихая женщина, редко когда слова от нее дождешься Зато до чего хорошо умеет слушать, как смотрит в глаза! Прямо теплом тебе душу обдает. Глаза у нее карие, а волосы блестящие, цвета дикого каштана…
Потом Пастор начал вспоминать сынишку.
— Принес я ему однажды из леса ежа. Мальчонка разговаривал с ним, как с человеком. Только почему же это еж не хочет ему отвечать?.. Разобиделся до слез. Ему казалось, что колючий клубочек злится на него. Чтобы задобрить ежа, он отдал ему игрушечный мяч. Я его сам смастерил из дерюжки…
О матери он говорил долго, с большой любовью.
— Матушка моя называет звезды небесными светлячками — сказал он и глубоко вздохнул.
При мысли о матери Дюла невольно поднял вверх голову но сегодня там звезд не было. Порывы ветра гнали с востока на запад темные тучи. Ветер дышал влагой, дождем и крепким ароматом хвои.
В лагере царила глубокая тишина. Шаги часовых почти не были слышны.
Вот уже два десятка лет был Балинт вдали от родины. Многое повидал он за эти годы, многому научился. И всякий раз,
Встречи с пленными гонведами, как и любое услышанное венгерское слово, глубоко западали ему в душу. Они напоминали ему прошлое и собственную юность, но еще больше говорили о том, какая исполинская работа ожидает его и его товарищей, когда все они в конце концов вернутся в родную страну.
Сейчас, беседуя с Пастором, он испытывал большое желание сказать этому парню что-то теплое. Слова готовы были сорваться с его губ, но он все время себя останавливал. Балинт и сам не отдавал себе отчета, в чем тут причина, только не клеился этот разговор. Сознание подсказывало, что красивыми словами сейчас ничего не выразишь.
— Освободим родину? — вдруг совсем тихо спросил он Пастора.
Освободим, — ответил коротко Дюла, боясь выдать волнение, которое им овладело.
Большой зал лагерного клуба украшен гирляндами из еловых веток. Зажжены все огни. В глубине сцены флаги — красный и красно-бело-зеленый, привезенный майором Балинтом из Москвы.
Конвойные в клубе отсутствовали, за порядком наблюдали сами венгры. Балинт и Тулипан заняли места в зале среди военнопленных. На сцене за покрытым красной тканью столом сидели пятеро гонведов.
Собрание открыл краткой речью Мартон Ковач, после чего предоставил слово Пастору.
Услыхав свое имя, Дюла резко поднялся и вышел на самый край сцены. Он остановился в правом ее углу, широко расставив ноги, словно готовясь к схватке.
Речь свою Пастор начал очень тихо. Первым делом назвал тех, что на протяжении столетий вновь и вновь поднимали борьбу за свободу венгерского народа: Дожа, Зрини [30] , Ракоци, Тамаша Эсе, Кошута, Петефи…
Затем сказал о венграх, которые в годы гражданской войны сражались на советской земле за свободу всех народов… Не забыл Пастор и памятный для Венгрии тысяча девятьсот девятнадцатый год и героев Венгерской коммуны.
30
Зрини, Миклош (1620–1664) — венгерский поэт, полководец в освободительной войне против турецких завоевателей.
Когда Дюла заговорил о разделе земли, его голос зазвучал сильнее.
Страшное проклятье произнес Пастор по адресу венгерских господ — он слышал его еще в детстве от деда. А дед узнал его от своего далекого прадеда. С той самой поры, как господа посадили на раскаленный «престол» отважного Дьёрдя Дожа, ходит это страшное проклятье по венгерской земле. И подобно оно не тлеющим под пеплом углям, не мигающему огоньку костра, а живущей в черных тучах молнии, готовой в любую минуту ударить в надменные башни графских дворцов: