Обретение Родины
Шрифт:
Прохаска ознакомил Тольнаи с типографией, которая в походе умещалась в четырех железных ящиках. Их обычно переносили вручную.
— Есть у вас дети? — прежде всего спросил Прохаска. — Нет?.. А у меня в Кошице осталось двое ребятишек. При случае расскажу вам о них поподробнее… Словом, как только я посадил свою дочурку к себе на колени, меня больше всего поразило, что ее ручка, — и вся-то с мой большой палец! — ее крохотная ручка точь-в-точь вылитая копия моей собственной ручищи. Вот и про нашу маленькую типографию, если сравнивать ее с самой большой, первоклассно оборудованной пражской типографией, можно сказать то же самое. Наша типография выглядит не крупнее сорокашестимиллиметровой пушки. Но смею утверждать, эта мелкокалиберная штука стреляет подчас дальше
Оборудованный под типографию бункер освещался четырьмя коптилками. Их свет, правда далеко не ослепительный, давал возможность читать и писать. Одна из коптилок стояла на сколоченном из неотесанных досок столе. Тольнаи опустился возле него на пустой ящик из-под боеприпасов и при этом тусклом освещении принялся сочинять открытое письмо угнанным на фронт венгерским солдатам. Он изложил, стараясь быть по возможности кратки м, все, что собирался рассказать Тулипану и чего последний так и не выслушал.
Майор намеренно избегал откровенных излияний Тольнаи Он боялся, как бы тот, подробно рассказывая о себе, не подумал вдруг, что его попросту проверяют. А такое чувство весьма неприятно и нежелательно, и без него лучше обойтись. Да и вообще Тулипан имел обыкновение проверять людей не на словах, а на деле. «Работа скажет больше, чем самые красивые слова», — считал он. Венгр из Ижака неплохо разбирался в людях.
Но что касается Тольнаи, он все же оказался не вполне прав. Чудак священник принадлежал к числу тех, кто, если им некому излить душу, способны повествовать о своей жизни даже деревьям или облакам, медлительно плывущим над лесом. Излить душу ему требовалось непременно!
В своем открытом письме к гонведам, прежде чем начать рассказывать о себе, Тольнаи сообщил о своем отце-кустаре, который всю жизнь проработал в собственной захудалой столярной мастерской, полагая при этом, что он сам себе хозяин. Гнул от зари до зари спину у себя в мастерской и умер тридцати одного года от чахотки, не оставив жене и четырехлетнему сыну ничего, кроме долгов.
Вдова чахоточного столяра, выбиваясь из последних сил, сумела поставить сына на ноги. Петер стал гимназистом, получил стипендию и учился в знаменитом лицее Шарошпатаке. За эту стипендию вдова обязалась повлиять на сына, чтобы он непременно принял духовный сан.
«В роскошных американских отелях швейцарами нанимают негров. Их обязанность гнать из предназначенной для белых господ гостиницы тех своих черных собратьев, которые могут вознамериться туда войти. В нашей стране дают образование некоторым детям бедняков с единственной целью, чтобы они потом отгораживали от книг, отваживали от наук других бедняцких ребятишек, сыновей рабочих и крестьян. Вот такую роль предназначали мне!» — писал Тольнаи в своем открытом письме.
По окончании Будапештского университета — учился он всегда превосходно — Тольнаи был отправлен на казенный счет в годичную поездку по Германии, посмотреть свет. Но этот свет он разглядел намного лучше, чем того хотелось тем, кто послал его в Германию. И не только разглядел, но и понял. В те годы Гитлер уже откровенно готовился к новой мировой войне.
«Конечно, у меня сразу возник вопрос: какова же будет роль венгерского народа? Что за судьба ждет его во второй мировой войне?.. Ответ я получил от Гитлера, — писал дальше Тольнаи. — Один учившийся в Германии венгерский студент-медик, с которым мы случайно познакомились в трамвае, достал для меня первое издание автобиографии Гитлера. Оно меня не заинтересовало, так как я уже читал эту книгу в более позднем издании. Однако студент объяснил, почему каждому венгру следует прочитать именно то, что он мне предлагает. Обнаружилось, что в первом издании своей автобиографии Гитлер открыто заявлял, какую участь готовит он венгерскому народу. Он писал, что этот «неполноценный азиатский народ» нужно изгнать из Европы обратно в Азию, ибо земля нынешней Венгрии является германским «жизненным пространством». В поздних переизданиях эти откровения были из книги изъяты, и нетрудно догадаться
По возвращении из заграничной поездки Тольнаи стал преподавать в Шарошпатакском лицее, который кончил в свое время сам. Пренебрегая осторожностью, он стремился рассказать своим коллегам преподавателям все, что видел, слышал и испытал в Германии. Но они остались глухи к его речам. Один даже счел необходимым прочитать ему нотацию:
— Одно из двух, либо в Венгрии господами станут крестьяне и рабочие, но это означало бы бесславный конец нации и закат культуры, либо нам следует стать на сторону Гитлера, а уж он-то прекрасно умеет расправляться с горлопанами. Лучше сто Гитлеров, чем один мужик, жаждущий землицы!
Подобные признания заставили Тольнаи еще крепче задуматься над участью простого народа.
Все свободное время он уделял теперь крестьянским ребятишкам, перед которыми так или иначе были закрыты двери школ, систематически обучал два-три десятка бедняцких детей. Конечно, дела такого рода не могли не привлечь внимания полиции. Вскоре его призвали в армию.
Все эти факты по возможности сжато Тольнаи изложил в своем письме, которое получилось довольно пространным. Прежде чем сдать его Прохаске для набора, Тольнаи прочитал письмо вслух Тулипану. Майор слушал молча, лишь кивал в знак согласия головой:
— Написано честно, от души!
И опять замолчал, покручивая усы.
— Прочитайте-ка еще разок заключительный абзац, — попросил Тулипан.
Тольнаи прочитал:
«С тех пор как я попал в плен, вернее, нахожусь в плену, я чувствую себя наконец свободным человеком. Меня больше не мучают никакие сомнения. Я знаю, в предстоящей борьбе за свободу венгерский народ будет не один! Нет! Уж теперь-то мы не одиноки!»
— Превосходно написано! — воскликнул Тулипан. — Жаль только, что мы не можем его отпечатать… Видите ли, у нас печатный станок игрушечных размеров. Он может набирать и печатать только куцые заметки в пятнадцать-двадцать строк. Но ведь в них тоже можно вложить массу хороших мыслей и неподдельных чувств. Если, пример, вы напишете, что живы-здоровы, что русские воюют не против венгерского народа, а против его врагов… Это уже составит десять строчек. Еще десять уйдут на совет венгерским солдатам переходить к нам или возвращаться к себе на родину, в Венгрию… Такое ваше обращение мы наберем, отпечатаем и распространим… Оно будет иметь успех. Оно спасет жизнь многим гонведам…
Тольнаи молчал.
— Значит, так и порешим, товарищ Тольнаи. Двадцать строк. Как только они будут готовы, передайте их Прохаске.
Вот таким образом и получилось, что солдаты разбросанных по всей Галиции венгерских частей познакомились с призывом Тольнаи прежде, чем им зачитали сообщение будапештской газеты о том, с какой зверской жестокостью умертвили партизаны священника Петера Тольнаи.
Все это время Тольнаи был до такой степени углублен в себя и в свои размышления о грядущем, что не заметил даже, как начал обновляться лес, не видел новых, свежих красок вокруг, не ощущал бодрящих запахов. Когда он попал в партизанский лагерь, деревья лишь робко раскрывали клейкие почки. Сначала, целых трое суток подряд, тихо и как-то по-осеннему грустно шел дождь, не предвещая близкого наступления весны. Потом три дня сияло солнце, но не лучезарное, весеннее, а жаркое, каким оно бывает летом Лес оживился. Серые, раскачиваемые ветром ветки выпускали все новые и новые бледно-зеленые побеги, одевались яркой листвой. Когда налетал порыв ветра, в лесу раздавался уже не треск, не шорох, а легкий шелест и гул. Там, где еще неделю назад утренний туман держался вплоть до полудня и задолго до наступления темноты вновь опускался к земле, еще более тяжелый и душный, теперь солнечные лучи уже с утра быстро сушили росу, а на закате жарко прощались с уходящим днем.