Обретение Родины
Шрифт:
— Проклятая жизнь! — жаловался ему Фалуш.
— Как ты можешь так говорить? — качая головой, упрекнул его Кишш. — Ведь это родовые муки. Без них не может быть и жизни!
Золтан Кишш умел быть внимательным к своим товарищам. По отношению к ним он был даже заботливее, чем к себе. Потому-то и шли к нему с такой охотой со всеми своими бедами, ища у него совета, загнанные, замученные парни штрафной роты. Они не знали, что Кишш коммунист, и все-таки они безоговорочно верили и в его суждения и в его человеческую доброжелательность. Золтан Кишш не был кудесником
Узнали от Кишша штрафники и то, что освобождение осуществится тем скорее, чем сильней станут они расшатывать устои немецкой армии. Повторять эту простую истину приходилось ежедневно. Кишш не любил много разглагольствовать о независимости и свободе и очень редко, только в самых исключительных случаях, употреблял громкие слова. Он прибегал к логике простых, конкретных, вполне реальных вещей, и ему удавалось таким образом убедить своих товарищей по несчастью, что чем хуже станут они выполнять насильно навязанную работу, тем ближе конец их страданиям. «Работай медленнее, скорее добьешься своего!»
Штрафная рота, в которой служили Кишш и Фалуш, стала саботировать. Отрытые их ротой траншеи обваливались не от угодившего в них снаряда, а от первого порыва ветра. По дороге, которую отремонтировали Кишш и его друзья, не могли пройти не только тяжелые танки, но даже и конные повозки.
Конвоиры заметили, что солдаты рабочей роты уважают и любят Золтана Кишша. Этого было вполне достаточно, чтобы ротное начальство невзлюбило его и все время измывалось над ним. Когда все ложились спать, Кишша заставляли работать дополнительно. Когда другим выдавалась после двадцатичетырехчасовой голодухи миска пустой похлебки, Кишш оставался без еды.
Золтан Кишш выделялся худобой даже среди товарищей по несчастью, хотя и от них остались лишь кожа да кости. Лицо у него стало белей стены, походка сделалась неуверенной и шаткой, руки дрожали. Только глаза продолжали светиться улыбкой, правда более вялой, чем прежде. И хотя голос его дрожал еще больше, чем руки, слова Кишша продолжали поддерживать в людях бодрость.
— Потерпите, ребята, теперь уже скоро…
— Видно, не очень-то просто свести в могилу этого пса! — сказал однажды один из конвоиров.
— А почему не просто? — заметил, смеясь, другой.
— Ни ему еды, ни ему отдыха, а он все тянет.
— Пусть себе тянет, все равно это дело можно уладить. Да и нужно. Положись на меня!
Конвоир, который взялся «уладить» дело Кишша, некий Арпад Мюллер, до войны бакалейщик в Буде, оказался хозяином своего слова. Как-то раз штрафная рота, численность которой за последние две недели со ста восьмидесяти человек сократилась до ста семнадцати, расположилась на ночлег не под открытым небом, как обычно, а в пустом сарае. Когда все стихло и дружный храп потряс
Не глядя, куда и на кого ступает, он прямиком направился в тот угол, где, как заранее приметил, спал Золтан Кишш. Осветив карманным фонариком спящего, он выпустил ему в затылок одну за другой две пули, после чего наклонился над ним, проверяя, есть ли надобность в третьей. Но тут обнаружилось, что произошла ошибка: вместо Золтана Кишша конвоир застрелил совсем другого штрафника. В сарае поднялся переполох. Все повскакали с мест — кто кричал, кто плакал, кто молился. Кишш стоял рядом с Мюллером, даже не пытаясь скрыться. Он стоял с сухими глазами и, швырнув в лицо конвоиру: «Убийца!» — занес над ним кулак.
Мюллеру не доставило большого труда исправить свою ошибку. Теперь перед ним был настоящий Золтан Кишш, и он без малейшего раздумья выстрелил в него два раза.
Третьего выстрела не понадобилось.
— Извольте дрыхнуть! — рявкнул на штрафников Мюллер. — Довольно выть и орать! Сию же минуту ложитесь! Чтобы в два счета все спали!
— Вот видишь! — обратился он к своему напарнику, ожидавшему в дверях сарая. — Если бы можно было делать проделать такую штуку со всей этой шатией, нам ничто не мешало бы уже завтра отправиться домой. Не будь наш старший лейтенант такой тряпкой… Поручили бы это дело мне!
Золтан Кишш еще за несколько дней твердо знал, что приговорен к смерти. Однажды ночью он передал Фалушу бережно хранимый лоскуток холста и устно проинструктировал его. Фалуш хотел записать слова друга, но Кишш этого не разрешил. Пришлось Ене заучить его напутствие наизусть — слово в слово.
— Если товарищи станут обо мне спрашивать, скажи, что уроков в сегедской тюрьме я не забыл… Да помяни им еще… Дома у меня осталась вдова и двое сирот ребятишек… Не забудь их адрес. Не записывай, запомни так.
Фалуш повиновался.
Спустя десять дней после гибели Кишша число солдат штрафной роты сократилось до семидесяти двух человек. Гитлеровские войска непрерывно отступали, русские преследовали их по пятам. Фалуш рассчитал, что стоит ему отстать от своей роты, спрятаться в подвале какого-нибудь разрушенного дома или в воронке от снаряда, и через несколько часов он уже будет в русском плену. Расчет, казалось, был безошибочным, однако на деле все получилось иначе.
Ему и еще трем товарищам действительно удалось бежать. Они укрылись в воронке от снаряда, на дне которой стояла желтая вонючая жижа.
— Часок-другой как-нибудь продержимся, — подбадривал Фалуш остальных.
Но как раз через два часа после их бегства из штрафной роты отступавшие войска неожиданно остановились. Встали и русские части. Четверо беглецов оказались на ничейной земле, а над самой их головой разыгралась ожесточенная артиллерийская дуэль.
Два дня и три ночи просидели беглецы в своей зловонной воронке без всякой пищи. Безжалостно лил дождь. Русские перешли в наступление лишь на утро третьих суток. Тогда-то наконец Фалуш с друзьями и попал в плен.