Обретение Родины
Шрифт:
Когда меморандум был готов, офицеры собрались вторично. Майор Антал Сентимреи огласил адресованное Беле Миклошу послание, а капитан Дьенеи выступил с короткой речью, в которой призывал всех пленных офицеров поставить под текстом свое имя.
За чтением последовали горячие и долгие споры.
В целом предложение генерал-полковнику Миклошу перейти со своей армией на сторону антигитлеровской коалиции ни у кого протеста не вызвало. Но общий тон и некоторые отдельные фразы письма встретили возражения.
По мнению старшего лейтенанта Гоффера, меморандум был составлен недостаточно учтиво.
Спор длился больше шести часов подряд. Наконец пришли к единодушному решению всем подписать меморандум в том самом виде, в каком его изложила избранная тройка, и отослать Беле Миклошу. От голосования воздержались только двое — подполковник и лейтенант, причем они нисколько не протестовали против отправки меморандума по адресу, а просто-напросто не были склонны его подписывать. На вопрос Дьенеи о причине подполковник откровенно признался, что боится за свою семью.
— У меня, знаете, жена и двое детей. Они живут в Геделле…
А лейтенант вообще полагал, что меморандум нужно отправить без всяких подписей, вернее, под девизом: «Все венгерские военнопленные».
— Двести пятьдесят пленных офицеров немного значат. — заметил он. — Почти что ничего. Но если мы станем говорить от лица всех военнопленных, вместе взятых, иными словами, от имени двухсот тысяч мадьяр, возможно, это произведет впечатление даже на самых заядлых хортистов.
Тогда лейтенант Кальман Надь предложил, чтобы пленные офицеры поставили свои подписи вместе с унтер-офицерским и рядовым составом и даже с солдатами штрафных рабочих рот. Его предложение вызвало бурный протест. Большинство выступило против по тем мотивам, что господа офицеры не имеют, мол, права подписывать ни одного документа вместе с рядовыми. Дьенеи тоже не согласился с Надем, хотя у него на сей счет были иные соображения.
— Быть может, меморандум, подписанный всего двумястами пятьюдесятью офицерами, большого впечатления на генерал-полковника Миклоша и не произведет. Но уверяю вас, если наше письмо подпишут три тысячи пленных гонведов, это произведет эффект, как раз обратный тому, чего мы стремимся достичь. Бела Миклош придет в ужас от одной лишь мысли, что в случае его перехода к русским право голоса в гонведстве получат не одни венгерские генералы и офицеры, но и рядовой состав, что рабочие и крестьяне смогут заговорить об актуальных политических делах. Такая перспектива, — продолжал Дьенеи, — наверняка испугает Миклоша, и он не решится повернуть оружие против немцев. Наоборот, это, пожалуй еще крепче привяжет его к их колеснице.
Предложение Дьенеи было принято. Против голосовал только лейтенант Кальман Надь.
Начавшись в восемь часов утра, собрание затянулось до пяти пополудни. В семь вечера меморандум подписали все двести пятьдесят три офицера. В конце концов поставил свое имя и воздержавшийся при первом голосовании лейтенант. Лишь один подполковник отказался присоединиться к остальным.
— Понимаешь ли ты, что ты делаешь, господин майор? — прошептал не согласный с посланием подполковник, обращаясь к Сентимреи.
— Прекрасно понимаю, — ответил майор.
— Не забудь, что ты офицер, притом кадровый…
— Я это помню всегда.
И подполковник умолк.
Сентмреи с усмешкой глянул на него краем глаза. Ухмылку эту каждый мог понимать, как хотел — кто считал ее за поощрение, кто расценивал как знак пренебрежения и даже более того — презрения.
В восемь часов вечера Дьенеи обратился к прибывшему в Стрый к концу офицерского собрания старшему лейтенанту Олднеру с просьбой передать советскому командованию ходатайство венгерских офицеров отправить через линию фронта к командующему гонведной армией делегацию с меморандумом, подписанным двумястами пятьюдесятью тремя пленными офицерами.
Олднер заверил, что передаст эту просьбу командованию.
Уже несколько дней фронт на этом участке не двигался с места. Венгерская дивизия была вооружена много хуже, артиллерии и боеприпасов имела меньше, чем противостоявшая ей дивизия 4-го Украинского фронта. Зато венгры закрепились на горном склоне, в хорошо оборудованных траншеях, а советские позиции проходили по низине. На третьи сутки позиционного боя начинало казаться, что обе стороны выдохлись. Только изредка разрывался кое-где одинокий снаряд. Замолкли и грозные советские минометы.
На склонах Карпат смеркается рано. Не успеет солнце скрыться за горами, как золотисто-зеленый косогор сразу блекнет, становится синевато-бурым. Огромные отбрасываемые горными вершинами тени черными пятнами ложатся на долину. Пока греет солнце, на горном склоне тепло, но едва оно покидает небосклон, от вершин начинает тянуть холодом.
То тут, то там взвивались в воздух ракеты, прорезая в черно-бурой мгле узкую лучистую полосу.
С заходом солнца советские орудия окончательно прекратили стрельбу. Противник что-то заподозрил в этом молчании и усилил аванпосты.
Но советские части не собирались атаковать. Ровно в двадцать один час пятьдесят минут громкоговоритель, голос которого разносился на много километров, заговорил с гонведами по-венгерски. Офицерам гонведной дивизии было хорошо знакомо это говорящее оружие Красной Армии, стрелявшее не снарядами, а идеями.
Советская «идейная пушка» обычно начинала свое действие с венгерских песен — песни куруцев или песни о Кошуте. Но сегодня она исполнила венгерский национальный гимн:
Бог, мадьяру счастья дай…