Обретешь в бою
Шрифт:
Есть города, которые можно окинуть взором с высокой точки. Москва хорошо смотрится с Воробьевых гор, Ленинград — с Исаакиевского собора, Магнитогорск — с горы Авач, Тагил — от сторожевой башни, Керчь — с Митридата. И вот с высоты они предстают совсем не такими, какими видятся в теснине улиц. С высоты они поражают либо размахом, либо планировкой, либо уютностью, которую придает обилие зелени и нестандартная архитектура, либо завораживают величием своим.
В Приморске нет такой точки. Впервые Лагутина увидела город вечером с палубы теплохода. И первое, что бросилось ей в глаза, — это созвездия огней на доменных печах, зарево над шлаковым откосом, где сливали расплавленную
Город оказался не только больше, чем она ожидала, он был еще и разный. В центре старое дружелюбно соседствовало с новым. Проспект, который поднимался на пригорок откуда-то из степи и отсюда уходил к морю, состоял из разнокалиберных и разностильных домов. Пересекавшие его улицы тоже не отличались однородностью. На подъёме большие светлые здания, магазины просторные и затейливо убранные, а на спуске еще резали глаз старые обшарпанные домишки. Приморск совершенно опрокидывал привычное представление о городе с окраинами. Он вобрал в себя окраины и стремительно двигался в наступление на пустыри, на степь прямолинейными улицами, громадами домов. Окраины здесь — наиболее хорошо спланированные и благоустроенные районы.
С центральной площади трамвай быстро спускается вниз мимо многоэтажных домов с огромными, на столичный манер, витринами магазинов и врывается в старый город. По обеим сторонам улицы небольшие домики, крытые красно-бурой черепицей, беленькие, чистенькие, с окрашенными непременно в голубой цвет наличниками окон, кое-где прянично-затейливыми. Жизнь этих домиков сосредоточена во дворах. Во дворах готовят на летних плитках еду, стирают, судачат. Во дворах играют дети, нежится на солнце старость. И Лагутиной, впервые приехавшей на юг, невольно вспоминаются фильмы об Италии. Там тоже нет грани между двором и домом, только жизнь еще более выставлена напоказ. А вот в этом дворе — целая компания пенсионеров, режутся в домино. Благословенная игра, надежно предохраняющая мозг от всяческих докучливых размышлений.
Прогромыхав по небольшому мостику через пересохшую речушку, трамвай выбирается в степь, еще сохранившую веселое буйство весенних тонов. Но степи осталось мало. На нее с другой стороны наступают дома рабочего района. Он ничем не уступает центру, даже лучше него. Щедрее размах улиц, величественнее здания. Первоклассный проспект с широким бульваром посредине. А у самого завода особенно интересная улица. Здесь лег рубеж между старым и новым. Справа — облицованные радостной желтой и розоватой плиткой современные многоэтажные дома, с балкончиками, густо заплетенными по всей высоте повителью и диким виноградом, слева — длиннющие серого камня бараки, упершиеся слепыми торцами в асфальтированное шоссе.
— Еще бельгийского акционерного общества, — говорит какой-то мужчина в светлой шляпе-панаме, заметив любопытство на лице Лагутиной.
Небольшое кирпичное, старинной добротной кладки здание заводоуправления. Проходная с одной дверью. Лагутина подавила снисходительную улыбку — вспомнилось четырехэтажное здание заводоуправления в Магнитке, огромная площадь перед ним, несколько дверей проходной. Заныло сердце. Ощущение такое, словно ушла с передовой п прибыла в тихий, мирный, глубокий тыл.
И нравы здесь проще, чем в Магнитке. Корреспондентский билет дает возможность, минуя бюро пропусков, пройти на завод. От этого почему-то становится теплее.
За проходной она долго колеблется, решая, куда пойти, — на старый завод или на новый. Старый рядом, новый — дальше. Страшновато идти на старый. Чего доброго, впечатление
Схема у таких заводов одна: доменный цех, потом мартеновский, потом блюминг и от него веером — прокатные цехи. Только мартеновского цеха она не видит. Бродит среди низеньких корпусов, заходит в один, в другой, потеряв всякую ориентировку. Нет цеха. Но это же абсурд!
В мешанине старых заводских зданий она все же обнаруживает мартен. Крохотные, невзрачные, какие-то ненастоящие печи его глубоко врыты в землю, и плавильное пространство, где происходит таинство рождения стали, обычно поднятое высоко над землей, находится прямо на уровне заводского пола. Душно в этом цехе, жарко и некуда деться от жары, настолько узка рабочая площадка, настолько низка крыша над головой.
И за печами ее подстерегает неожиданность. Разливочный пролет находится на одном уровне с рабочей площадкой и также придавлен крышей. Ковши для стали опущены в глубокие ямы перед печами, п оттуда, как из преисподней, пышет жаром. Жарко так, что хочется поскорее уйти, и только самолюбие не позволяет это сделать. С любопытством осматривается. С обеих сторон печи — канавы, обложенные чугунными плитами, — о таких она только читала в учебниках, в них — раскаленные слитки. Какой-то рабочий, защищая лицо от нестерпимого жара рукавицей, обматывает слитки цепью, другой конец которой захватил крюк мостового крана. Сигнал рукавицей — п машинист уборочного крана подает крюк вверх. Цепь затягивается, вырывает из канавы груду __ слитков, несет их в другую сторону и сваливает, как кучу поленьев, на чугунные плиты, покрывающие пол.
— Что вы тут делаете? — услышала Лагутина над споим ухом приглушенный утробный голос, будто из колодца.
Она неторопливо повернула голову. За ее спиной стоял тот самый сумрачного вида человек, который увез ее с моря.
— Красная шапочка?
— О, это вы, рыцарь! — не скрыла радостного удивления Лагутина. — Слушайте, как можно терпеть такое? — с места в карьер набросилась она на Рудаева. — Такой цех снести надо. Ведь это сущий ад!
— Он давно был обречен на снос, и если б не война… А сейчас эту болезненную операцию из года в год все откладывают и откладывают. Что ни говорите, два таких цеха дают почти миллион тонн металла, в нашем балансе это что-то да значит. А насчет того, чтобы все снести, я с вами не согласен. Как раз неплохо бы оставить для потомков хоть уголок цеха. Пусть знают, с чего начиналось.
Из соседней печи вырвалась струя стали и с шумом ринулась в ковш. Крупная искра попала в волосы Лагутиной, пережгла прядь. Рудаев щелчком выбил застрявший кусочек металла и отвел Лагутину в сторону.
— Без головного убора ходить по цеху строго запрещено, — проговорил назидательно.
— Думала, сойдет, — сконфуженно улыбнулась Лагутина и, достав из сумочки ситцевую косыночку, повязала ею голову.
Вышли из цеха, остановились в узком пространство между зданиями.
— И все же, что вы здесь делаете? — повторил свой вопрос Рудаев.
— Изучаю жизнь… — уклончиво ответила Лагутина, в упор посмотрев на Рудаева.
Силясь понять, что кроется за этими словами, Рудаев вскинул сросшиеся брови, и непроницаемо темные, нацеленные глаза его выплеснули наружу смешинку. Этого оказалось достаточно, чтобы преобразилось все лицо. Исчезла жестковатость, суровость превратилась в мужественность. Так бывает, когда в сумрачный день один-единственный пробившийся сквозь хмурое небо луч меняет всю тональность пейзажа.
— А я вас принял за работника прокуратуры. Такой непререкаемый тон…