Обрученные судьбой
Шрифт:
— Так ведь травы эти и…
— Илария, к чему мы речи эти ведем? Или ты забылась? Не первый же год черницей ходишь, где послушание твое? Я же сказала тебе, что… — говорящие уже удалились от дверей, и Ольга более ничего не услышала.
Кому-то, кто не знал того, что Ольга ведала, этот разговор ничего не открыл бы. Но ее мир он перевернул с ног на голову в тот же миг. Так вот, отчего ее отослали сюда родичи! Умирать! Ведь это о ней, Ольге, велся разговор между игуменьей и сестрой Иларией. Ведь это у нее была сухотная, от которой она исправно принимала настойки и отвары, что творила для нее больничная сестра, когда
Два года. Это так долго, но в то же время так мало. И эти годы она проведет здесь, в этом монастыре, затерянном среди густых лесов, куда летней порой невозможно было отыскать путь. Среди сестер еще было живо воспоминание о том, как ушла из обители белица, отданная сюда против воли, не смирилась с судьбой своей. Да заплутала она в чаще лесной. Несколько седмиц водил ее леший, пока не нашла она свой вечный приют под деревом лесным. Ее тело нашли холопы, что приступили к грибной охоте спустя некоторое время, принесли его в монастырь. Матушка Полактия велела схоронить ослушницу слегка в стороне от остальных усопших и погребенных в монастыре белиц и сестер. Но в то же время крест над ее могилой был самый большой, будто в напоминание, что нет отсюда хода тем, кто в обители не желает оставаться, что кладбище станет последним пристанищем для всех, кто переступил ворота монастырские. Вот и Ольга ляжет там со временем.
Ольга вдруг очнулась от своих невеселых мыслей и обнаружила, что уже давно скрылся солнечный луч с деревянных досок пола кельи. Она подняла глаза и заметила, что за оконцем уже сгустились сумерки. Знать, сильно осерчала матушка Полактия за проступок ее. Не пристало белице красой своей в ручье любоваться, не дело это было совсем.
Пропустила Ольга службу, никто не пришел, не позвал ее, не проверил, где задержалась она. Или это было сделано нарочно, чтобы подольше белица на коленях постояла да воскресила в памяти житие святых, чтобы их благочестие примером стало для нее?
Она не успела подняться с колен, как вдруг за окном тихий мирок монастыря взорвался криками, женским визгом, гоготом мужским и другим шумом, что заставил Ольгу замереть в испуге. Оконце было высоко для ее роста, и даже приподнявшись на цыпочки, она бы не увидела того, что могло происходить ныне там, на дворе. Потому она только замерла, прислушиваясь, повинуясь внутреннему голосу, что приказал остаться там, где она стояла, укрываясь в темноте кельи.
Ольга еще немного напряженно вслушивалась в звуки за окном, а потом бухнулась на колени снова, уловив крик на ляшском языке того, кто пробежал прямо под оконцем кельи. Гулко и тревожно ударил колокол церковный, а потом еще раз, и смолк навсегда. Некому уже было давать знака, что беда пришла в обитель — уже каждый узнал ее самолично.
— Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли, — шептала, едва шевеля губами, Ольга, стараясь не слышать тех криков боли и страха, что долетали до нее через оконце. Она не обратила внимания на то, что уже в срубе, где располагались кельи сестринские и белиц, звучала тяжелая поступь, слышался ляшский говор и грубый смех.
— Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим, — где-то в соседней келье что-то с глухим стуком упало на
— Ляхи, Ольга, ляхи в обители! — прошептала она, но Ольга ничего не ответила ей, только продолжила читать молитву, еле слышно:
— Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки.
Катерина отшатнулась от нее, видя, что та даже головы не повернула в ее сторону от стены, за которым был край земли, где солнце вставало всякий раз поутру. Вскочила на ноги и хотела бежать, сама не зная куда. Нигде не было спасения от ляхов, что уже заполонили каждый уголок их обители. Сама едва вывернулась от их рук еще во дворе, когда выбежала из церкви.
Но сердце, бешено колотящее у груди, куда-то гнало ее сейчас прочь, искать другого убежища, одной, раз Ольга в каком-то ступоре на коленях стоит, как и матушка Полактия, что ныне в середине двора на коленях молилась, на фоне занимающихся огнем монастырских построек и насилия, что творилось кругом нее. Но уже в дверях Катерина резко остановилась, столкнувшись с высоким и худым ляхом без шапки, где-то потерянной на дворе, буквально врезавшись в его грудь со всего маху. Тот поднял факел, что держал в руке, и осветил ее лицо. А потом резко ударил в грудь, опрокидывая на пол, крича кому-то за спиной:
— Тут она, курочка молодая! Я ж говорил, сюда пошла!
Катерина поползла прочь от ляха, что уже входил в келью, не отводя взгляда от него и другого, с перепачканным в крови лицом.
— Аминь, — прошептала Ольга. В тот же миг за ее спиной дико заверещала Катерина, которую поймала за лодыжку и тянула к себе мужская рука. На ее руки навалился один из ляхов, одной рукой преодолевая ее сопротивление, в другой по-прежнему удерживая горящий факел, другой уже задирал подол платья.
— Ольга! Ольгаааа! — закричала Катерина, чувствуя, как ударило холодом по оголенным ногам, как мужская ладонь больно хватает за бедро.
Лях, что сидел в голове Катерины, даже не понял, что случилось. Только он держал факел в руке, как тот вдруг скакнул куда-то вверх из его ладони, а после горячий огонь опалил неприкрытую голову. Запахло горелым, и только спустя миг он осознал, что это его волосы горят, подожженные от огня, что он сам и принес в келью. Он закричал дико, отпустил белицу, стал бить себя по голове шапкой, что сорвал с товарища, уже расположившегося на Катерине.
Тот поднял голову, недоумевая, что происходит, и отчего так орет пахолик, так яростно мечется по комнате, и тут же получил сильный удар по лицу, уже самолично закричав в голос от боли, обжегшей лицо.
— Быстро! Сюда! — Ольга ухватилась, сама удивляясь, откуда взялись силы и смелость в ее хрупком теле, за руку Катерины и буквально вытащила ее из-под ляха. Отчаянный поступок, но совершенно неразумный, принимая во внимание, что ляхи быстро опомнились, сумели взять себя в руки, а в дверях уже появился еще один, с саблей в руке, готовый к смертоубийству, не насытившийся еще кровью, пущенной во дворе.