Обрученные судьбой
Шрифт:
— Я думала, что пан бискуп будет доволен, что я решилась вступить в лоно латинянской церкви, — ответила Ксения. — Пан бискуп отговаривает меня от шага в папскую веру?
— Разве могу я быть не рад, что очередная заблудшая овца прибивается к стаду? Я рад, панна, рад, — епископ вздохнул, быстро поднялся и отошел к окну, где встал едва различимым силуэтом в сгущающейся темноте, глядя в окно на замковый двор. — Желание панны идет не от сердца, я чую то. Оттого и нет благости в моей душе от этой вести. Пан Владек ведает о решении панны? — и, получив отрицательный ответ Ксении, проговорил настойчиво. — Тогда панне следует промолчать покамест
Они играли долго, до тех пор, пока за Ксенией не пришли паненки и не напомнили, что скоро будет ужин, к которому панне необходимо переменить платье. Никто из них не собирался сдаваться, каждый хотел выиграть в этой борьбе, что развернулась на шахматном столике. Наконец под взглядами ожидающих Ксению паненок та все же сумела привести игру к ничьей.
— Панна — сильный противник, — улыбаясь, проговорил бискуп Владиславу, который тоже пришел к тому времени в библиотеку, желая переговорить с дядей наедине, без лишних ушей, узнав о том, что тот весь день провел с паном Янушем. — С таким соперником так просто не сладить…
Он наблюдал, как аккуратно берет ладонь Ксении в свою руку Владислав, как смотрит на нее — с нежностью, с гордостью за ее успех, за эту похвалу. И все больше хмурился епископ при этом.
Бискуп не слукавил ни в едином слове. Он действительно полагал, что Ксения далеко не пешка на том поле, на котором расставлялись ныне фигуры для очередной партии. Но ей нечего было делать на нем, иначе его игра может придти к поражению. Бискуп сохранит своего короля. Пусть даже пожертвовав королевой!
— Пан Януш получил письмо перед праздниками с приглашением прибыть в Замок и обсудить общие дела, — начал бискуп, едва за хихикающими паненками и Ксенией закрылась дверь библиотеки, и в комнате повисла тишина. — На нем была печать Заславских. Кто-то сумел либо подделать ее, либо поставить на чистый лист истинную, чтобы потом воспользоваться этой грамотой в своих целях. И этот кто-то был далеко не последним в замке. Cui prodest? {4}
— Юзеф, — прошептал Владислав, и епископ кивнул. — Печати все у пана Зробаша. Неужто и он…?
— Не думаю, что пан секретарь будет так рисковать собой. Это было бы глупо с его стороны так подставлять свою голову, — бискуп усмехнулся. — Однако умно придумали! Поссорить тебя с Острожскими. И прямо перед роком земским. И шляхта… неизвестно, как отреагирует она на эту ссору.
— Я ничего не обещал пану Янушу, — проговорил Владислав, переплетая пальцы так крепко, что побелели костяшки. — А раз так — нам нет нужды ссориться.
— Ты не обещал, — согласился, мрачнея лицом, бискуп. Все выходило так, как он и предполагал, зная нрав племянника и зная о его клятве, данной когда-то самому себе. — Но зато пан Стефан дал. И мало того! Памятуя о старой истине, что vox emissa volat — litera scripta manet {5}, был составлен договор между паном Острожским и твоим отцом. Его-то и привез с собой пан Януш, полагая, что ты пригласил их обсудить посаг, речь о котором еще не велась, и другие детали обручения. А еще пан Януш приехал, желая представить тебе свою дочь, панну Острожскую. Представь его недоумение, когда он лицом к лицу столкнулся в замке с той, о которой молва расползлась далеко за пределы твоей
Оба замолчали надолго, каждый обдумывая происходящее. Существующий договор значительно осложнял ситуацию, ставил Владислава в совсем невыгодное положение. Оттого он и был так напряжен ныне, сжимал до боли пальцы, которую, впрочем, совсем не ощущал, погруженный в свои мысли. Ему казалось, что тяжесть навалившихся на его плечи почета и долга перед родом, а с ними и обязанностей, раздавят его когда-нибудь. И тяжесть клятвы, данной когда-то самому себе. Тогда ее исполнение казалось таким простым…
— Хочешь, скажу, как мне видится дальнейший путь? — проговорил бискуп, наконец разорвав то тягостную тишину, что повисла в воздухе. — Ссора с Острожскими совсем ни к чему ныне. Да, тебя принуждают к браку с панной Острожской, но никто ведь не нудит тебя отказаться совсем от твоей московитской коханы. Ты можешь увезти ее в одну из вотчин, да хотя бы в Белоброды, поселить ее там хозяйкой. Никто не запрещает тебе любить русскую. Никто не претендует на твое сердце, Владусь. Никто не нудит выбирать между паннами. In mediam viam tutissimus ibis {6}.
Затаив дыхание ждал ответа от племянника епископ. От напряжения даже пальцы сжал сильнее, чем следовало — впилось больно в кожу золото перстня епископского.
— Нет, — наконец прозвучал в тишине голос Владислава. Он поднялся с кресла напротив епископа, в котором еще недавно сидела Ксения, но от глаз дяди отвел взгляд в сторону, встал у камина, упершись руками в мрамор, словно не чувствуя жара, бьющего в лицо. — Я не могу пойти против своей совести и чести, дядя. Не казни меня за то. Отец не волен был заключать этот договор без моего согласия. И на тот день мое слово уже отдано было панне Ксении, как и мое сердце. Я не могу отныне распоряжаться ими.
— О Deus mio, какая глупость! — не сумел сдержаться бискуп, воздевая руки к резному дереву потолка, как часто делал это на своих службах. — Какая глупость, Владусь! Ты сам роешь себе могилу ныне, цепляясь за русскую панну! Молчи! Ни слова мне, коли желаешь и далее быть со мной в близости родственной! Ты навлечешь на себя проклятие моего брата из могилы, если ординация достанется Юзефу, чужой крови, пятну на гербе Заславских. Идти против чести рода! Homines caecos reddit cupiditas {7}, но тебя она сделала еще и глухим к доводам разума! За кого ты так ратуешь? Кого желаешь привести в род? Схизматичку? Ладно, она была бы шляхетского происхождения, но, Владусь…! Она не шляхтянка! И значит, ваши дети, даже рожденные в браке, не будут признаны шляхтой. Вспомни давние законы.
— Что ты хочешь от меня? — взревел, не выдержав натиска дяди, Владислав, бросая на бискупа взгляд, полный муки. А потом отвернулся от него, надавил пальцами на сомкнутые веки, будто пытаясь стереть из головы все тягостные для него мысли. Когда он наконец заговорил, его голос звучал глухо, плохо скрывалась боль, что разрывала душу шляхтича на части ныне. — Я ведаю про законы. И про долг перед родом и гербом помню. Но, пойми, я не в силах отказаться от нее… для меня это как вырвать сердце из груди, как души лишиться. Я понимаю, что это делает меня слабым, смешным, быть может, в твоих глазах, но это так. Я пробовал жить без нее — нет мне жизни тогда. Она нужна мне, как вода, как воздух, как солнце над головой… Она — часть меня, дядя, а человеку худо жить калекой.