Обрученные судьбой
Шрифт:
— Как память обо мне, — улыбнулась Ксения, трогая эту тонкую полоску, будто ямочку, притаившуюся на подбородке. Владислав ничего не ответил, потянул в постель, укладывая ее с собой, не желая сейчас расставаться с ней. Он настолько вымотался и физически, и морально за эти дни, что уснул, как только его голова коснулась подушки. А вот Ксения еще долго лежала, наблюдая за ним, словно карауля его сон. Ничто не могло отвлечь ее ныне от его лица, даже шум, который устроили хлопы, что убирали комнату и, не удержав тяжелую лохань, ударили ту об пол с глухим стуком.
Сон Владислава был так крепок, что он даже
«Вот и повенчали нас с тобой, Ксеня. На твоей земле и по твоему обычаю… прав был тогда старик тот — ты моя! Моя радость и мое горе. Моя слабость. Я без тебя будто без сердца, не могу без тебя, нет покоя мне. Прошу тебя, стань моей до конца, до окончания лет наших. Потому что, видит Бог, не в силах я тебе отпустить от себя… не смогу… никогда…»
Сможет ли она сама отпустить его от себя? Сможет ли отречься? Теперь ей даже казался благом последний дар ключницы Евпраксии, который туманил разум, надежно укрывая в его глубинах воспоминания о былом, о любви ее греховной. Зелье травницы навсегда увело бы ее за ту грань, что отделяла этот мир от другого, полного блазеней и других духов. И тогда ее душа не плакала бы безмолвно в ночном полумраке, а сердце не рвалось бы от горя, что будет только множиться с каждым прожитым днем.
Ксения проводила Владислава в дорогу без слез и без лишних слов, с тенью улыбки, то и дело мелькающей на ее губах, когда тот так нежно гладил ее ладони, не желая выпускать их из своих рук.
— Ты такая… такая странная нынче, — вдруг прошептал он прежде, чем принять поводья валаха из рук подошедшего хлопа. Он видел, как покраснели ее глаза, как словно она долго плакала. Что-то тревожило ее, и это были не только его беды, он чувствовал то по наитию. — Что стряслось, Ксеня? Схизма худо приняла тебя давеча? Кто-то обиду тебе нанес? Скажи мне…
Он увидел, как она закусила губу, будто пытаясь собраться с силами и удержать слезы, так и норовившие пролиться тонкими ручейками по нежному лицу. Она упрямо покачала головой, отвергая его предположение, и он оставил попытки допытаться до причины ее слез. Она непременно со временем расскажет сама, ведь у них не было тайн меж собой с той самой ночи, когда они открыли свои души для друг друга.
— Береги себя, — попросил Владислав, заправляя за маленькое ушко Ксении прядь светлых волос, выбившихся из узла на затылке. — Береги себя для меня. Я вернусь так скоро, что ты даже не успеешь затосковать.
«Я уже тоскую», — хотелось сказать Ксении, но она промолчала, только кивнула несмело. Он привлек ее к себе и коснулся губами вначале ее лба, а потом щек, следуя правилам приличия, с трудом перебарывая в себе желание поцеловать ее долгим и глубоким поцелуем в эти слегка дрожащие губы.
Снова долгое ожидание, сводившее с ума, тревожившее душу. Снова Ксения долго стояла на крепостной стене, глядя на край земли, надеясь в один из дней заметить на белоснежном просторе, расстилающемся так широко, насколько хватало взгляда, темные точки, готовые со временем превратиться с фигуры всадников. Будет взлетать из-под копыт вверх снежная пыль, будет развеваться
— Здрава ли моя драга? — тихо спросит Владислав, улыбаясь задорно. — Тосковала ли по мне?
А она только спрячет смущенное лицо в вороте его плаща, скрывая от посторонних наблюдателей, как заливается ярким румянцем, и вовсе не зимний мороз был тому виной, с наслаждением чувствуя его ладонь на своих косах, что выбились из-под шапки.
Это непременно будет. А пока Ксения ждет, с тоской глядя на край земли с крепостной стены, ожидая, когда вдалеке появятся маленькие фигурки. Ждет, как будет ждать его всегда, даже когда Господь разлучит их. Она будет так же всматриваться вдаль тогда и представлять себе, что вот-вот на краю земли покажется алое пятно гербовой хоругви…
Вскоре после отъезда Владислава постепенно опустел Замок, стала разъезжаться шляхта, гостившая на время праздников. Уехал и бискуп, спеша вернуться в свою епархию. Ксения, как и в прошлый раз, вышла проводить его в дорогу, желая тому доброго пути. Она хотела коснуться губами его руки, не той, на которой блестел перстень с ликом Христа, другой. Но епископ вдруг остановил ее, положив ладони ей на плечи.
— Прости меня, дитя мое, — произнес он. — Я не мог бы желать Владиславу лучшей жены по нраву и сердцу, но ты… ты иная, чужачка. И оттого я не могу принять этого брака.
Ксения кивнула, ничуть не удивленная этими честными словами. Ведь сказанное ныне уже давно не было для нее тайной. Она уже знала от Ежи, что бискуп не вмешается в дело о ведовстве, если инквизиция все же предъявит его ей, не поможет ей избежать следственных пыток, а позднее, и огня костра. Знала, но не судила его, понимая его положение.
Епископ коснулся губами ее лба, а потом ласково провел ладонью по неприкрытым волосам.
— Да будет с тобой Господь, дитя, — прошептал он, и Ксения низко опустилась в поклоне, придерживая подол юбки, потупила глаза, не в силах смотреть в его темные глаза, так похожие на глаза Владислава. — Прости меня… ах, если б все было иначе!
Да, подумала позднее Ксения, аккуратно сворачивая перепачканную нательную рубаху, чтобы отдать ее прачкам Замка. Если б все было иначе, счастливее ее не было бы на всем свете. Отчего так жестоко карает ее Господь ныне? Ее любовь, ее счастье недолгое обернется для нее мучительной тоской в будущем, от которой будет криком кричать душа. Ведь последняя нить, которая еще удерживала Ксению от окончательного шага, оборвалась ныне с этими каплями крови, испачкавшими тонкое полотно.
Она снова погана. Господь не даровал ей дитя Владислава. Никогда по этой земле не будет ступать ребенок с небесно-голубыми глазами, как у матери, и темными, почти черными волосами, как у отца.