Обручник. Книга первая. Изверец
Шрифт:
– Это точно! – воскликнул Сургуладзе. – Я как вошел в пору половой зрелости, то чуть ли ни на суслиную нору посягал.
Сосо замер.
Он до такой глупости не только не доходил, но и не мог подумать, что той дано право существовать. Правда, ему только десять. Но и это далеко не щенячий возраст, и вполне чувствуется, что в жилах его течет пусть еще ручейком, как эти двое сказали ранее, но вполне мужская кровь. А грузину негоже быть мямлей или тряпкой. Гордость не должна позволять.
– Да… – на задумчивости, словно бы
– Что-то нас сегодня настроило на философский лад? – пространственно вопросил Сургуладзе.
– Может, он, – Отар кивнул в сторону Сосо, который, делая вид, что совершенно не слышит, о чем говорят взрослые, старательно протирал ножки у стола.
И, вздохнув, Отар произнес:
– И, в конечном счете, все это втечет в затхлый, поросший неживыми водорослями пруд старости, гордящейся только тем, что правдоподобно может отразить все то, что ненароком окажется на его берегу.
Учителя надолго умолкли, а Сосо подумал: ну почему тут, в духовном училище, где все должно быть пропитано проповедями и словом Божьим, произносятся такие мирские, а, порой, и кощунственные речи. И они как бы вымывают из учеников то прилежание, которое должно жить в каждой складке портьер.
И только он об этом подумал, как на пороге канцелярии возник Дмитрий Хахуташвили.
Этого преподавателя ненавидели все поголовно, и даже, видимо, не только одни ученики.
Коротко глянув на расположившихся в креслах своих собратьев, он строго спросил Сосо:
– А ты что тут делаешь?
– Убираю, – ответил он.
– Ну а теперь – убирайся! – крикнул Хахуташвили так, словно этот свой приказ уже повторил по меньшей мере дважды.
Сосо свернул в несколько сгибов тряпку, прошелся носом возле того кресла, которое пахло мастерской Гиви Ствилии, и только после этого направился к выходу.
– Никакой дисциплины нет! – взбушевал Дмитрий, не то жалуясь тем, кто очутились подле него, не то сообщая – отдельно – Сургуладзе, как смотрителю училищ и, естественно, горевшим желанием, чтобы везде был не только надлежащий лоск, но и безукоризненный порядок.
Сосо вышел на улицу и вдруг ощутил, что совершенно не хочет идти домой. Ему как-то уютно было среди взрослых, которые считали его если не истуканом, то таким «тёмцем», что могли, как ему казалось, дальше снизойти до более интимных откровений. А вот как раз их-то очень любил Сосо. Они в нем, как он считал, раньше времени воспитывали взрослость.
Выбрав себе место поукромнее, Сосо расположился было еще какое-то время – мысленно – побыть с теми двумя. Вернее, на ту минуту, с тремя, как тут же был казнен возгласом Хатуташвили:
– А ты чего не идешь домой?
И, чуть прилезвиев глаза, зловеще
– Шпионишь?
И прежде, чем Сосо успел что-либо сказать, сгреб его в свои объятья и поволок в учительскую.
– Если вы, господа, – сказал от порога, – позволили себе какие-либо вольности, вот этот юный соглядатай явно все зафиксировал, чтобы разнести по всему Гори.
– Да… – начал было Топчиашвили, но Сургуладзе его перебил:
– Отпустите ребенка. У него такие искренние и честные глаза.
2
Этого смотрителя училища почему-то все звали только по фамилии – Беляев.
Может, отчасти оттого, что он был русским.
У Беляева была привычка обязательно куда-нибудь водить воспитанников. Он так и говорил:
– На воле мыслится вольготнее, чем в каком-либо другом месте.
И еще одно отличало Беляева, он редко говорил что-либо из божественных писаний. Но всегда переплетал свою речь высказываниями великих.
– Не помню кто, утверждал, – сказал он, когда они вышли, чтобы направиться в Пещерный город, куда – во время каникул – почти все ребятишки Гори бегали по нескольку раз на день. – «Дайте мне неправедную злобу, а осудительные слова всегда найдутся».
Он дал ребятам время, чтобы сколько-то вникнуть в эту фразу, потом продолжил:
– Самое большое человеческое упущение в том, что мы во что бы то ни стало стараемся оправдать свои поступки. Хотя где-то в глубине души знаем, что не правы. Но что-то едкое заставляет нас отстаивать прикипевшую к душе ложность.
Он замолчал, отчасти, может, оттого, что желал услышать какие-то возражения или, наоборот, поддакивания. Но все, полупотупясь, брели к Пещерному городу.
И вот уже когда казалось, что разговор на эту тему так и иссякнет, Сосо неожиданно спросил:
– А откуда берутся враги?
Беляев мягко пожевал губами. Он не любил лепить ответами сплеча, потому довольно вкрадчиво произнес:
– Есть два вида врагов – внешние и внутренние.
– Ну те, что нападают, понятно, – подал голос Петр Капанадзе. – А вот те, кто жалят исподтишка, как они таковыми становятся?
– Как-то Плиний Младший сказал, – произнес Беляев: – «Честную душу сдерживает совестливость, а негодяй крепнет от своей дерзости».
– Здорово сказано! – воскликнул Михаил Церадзе.
– Так вот люди, – задумчиво заговорил Беляев, – делятся на тех, у кого совесть есть, и на тех, у кого она отсутствует. И последние, чтобы хоть как-то утвердиться в собственных глазах, начинают творить разные пакости и, в конечном счете, вырождаются во врагов. То есть в тех, кто не способен воспринимать ближнего равным себе. Ему почему-то кажется, что он во всем превзошел окружающих. Или, во всяком случае, сравнялся с ними. А в душе-то он отлично знает, что гадок и низок и что его место вдали от тех, кто способен на поступок.