Обручник. Книга первая. Изверец
Шрифт:
2
Если смотреть долго на полет орла, то вскоре покажется, что это не он кружит над тобой, а ты паришь над тем пространством, что пролегает под его крылом. И все видится в ином объеме и мизерности. Особенно невзрачен человек, возомнивший себя, что он если не царь, то венец природы.
По трезвости, в пору некого душевного углубления, любил, а точнее, позволял себе смотреть в небо на орла неугомонный Бесо. Ибо у него была мысль, даже, вернее, мечта, вот так подняться в небо и смешаться там вместе с ангелами, метить их, «салить», как говорят поречинцы, той чернотой,
А размышления об орле и вообще о полете возникли у Бесо в Гори, куда он как-то заглянул по неким делам и где проживала добрая сотня сапожников, друг перед другом выпендривающихся своим мастерством. И вот там, на берегу Куры, куда он принес свое похмельное лицо, на него вдруг упал блик, от воды отраженный. Поднял он глаза и – обомлел, насколько может войти в столбняк неожиданности зело пьющий человек.
Может, мгновение или два продолжалась эта сраженность, но ее было достаточно, чтобы – это по трезвости-то! – последить полетом за орлом и подумать о той незнакомке, что давно уже ушла по тропинке, неся тяжеленный кувшин, наполненный хрустальной, подчерпнутой из Куры, водой.
В тот же день он узнал, что сразившая его своей видностью красавица звалась Екатерина Геладзе, по-горийски кличившаяся Кэтэ или Кеке.
Именно на второй день, следя, может быть, за тем же орлом, Бесо вдруг заметил, что тот все больше и больше сужает свои круги, и Джугашвили понял, что наступает и его время привести свою разбросанность к чему-то тихо-застенчивому, явно интимному. А этим может быть только домашний очаг, который уже не виделся ему без Кэтэ.
Правда, в пору, когда определенность еще не стала решением, опиваясь с горийскими сапожниками, он не очень четко представлял себя женатым человеком. Тем более что отец Кэтэ Глаха к тому времени упокоился и дочка, естественно, была обыкновенной бесприданницей. Потому те, с кем в ту пору он водил бражные дела, вряд ли одобрили бы дело брачное, ибо брать сапожнику в жены голодранку считалось более чем неприличным.
Но заноза в сердце продолжала саднить.
Трудно сказать, любовь то была или что-то, сходное с ней другое, например, мужское самолюбие: вот такая красавица и вдруг другому достанется. Словом, докапал Бесо горийский орел. Заслал он сватов.
И тогда, незнамо для молодых, в книге бракосочетавшихся появилась такая будничная запись: «Семнадцатого мая сочетались браком: временно прожирающий в Гори крестьянин Виссарион Иванович Джугашвили, вероисповедания православного, первым браком, возраст – двадцать четыре года; и дочь покойного горийского жителя крестьянина Глаха Геладзе Екатерина, вероисповедания православного, первым браком, возраст – шестнадцать лет».
Первое, что проявило большую заметность Кэкэ, – это веснушки, которые Бесо увидел на ее лице только в церкви. Нет, они его не разочаровали. Даже прибавили трогательности. Но в них крылась некая отчужденность, что ли. Ибо они подчеркивали белокожесть Кэтэ, которая резко контрастировала с кондовой смуглотой всех Джугашвили.
И вот эта ее полуяркость, умеющая уводить в смущение застенчивость как бы сразу же определили, что в их будущем доме навсегда
– Можно, я тебя буду звать голубкой? – спросил Бесо после того, как молодые осознали, что теперь принадлежат друг другу.
– Естественно, – ответила. Кэтэ. – Ежели бы я тянула на орлицу, то ты нашел бы другую.
Бесо подержал на лице ту ухмыль, с которой, видимо, творил все свои необузданные дела его дед заза, и укутался в молчание, как в бурку, в пору, когда повеет откуда-то далеко некавказским свежачком.
3
О том, что ее ожидает всю дальнейшую жизнь, Кэтэ поняла уже на свадьбе. Она вдруг увидела, что местные сапожники, которые по старой грузинской привычке старались восхищаться друг другом, о Бесо не говорили ни слова. Они просто признавали, что он есть и не более того, и кривоватая ухмылка, которую он порой еще больше казнил неким тиком, не сходила с его лица.
Вспомнился ей и несколько двусмысленный тост, который произнес ее сосед Вано Беладзе:
– Давайте выпьем за то, чтобы в доме новобрачных радость не перемежалась слезами, как и несчастье горем.
Кэтэ чуть приломила губку. Ей стало ясно, что поселяне уже определили ее дальнейшую судьбу и, прочитав про себя некую молитву, призвала душу к смирению, а сердце к терпению.
Сам же Бесо сидел подле своей невесты и простодушно мрачно пил.
Только один раз он произнес:
– Заманили голубку в чужую халупку!
И тут явился он – Шавла Кацадзе. Со скрипочкой, которая особенно мелко смотрелась в его огромных ладонях. Бесо, кажется, не достигал и половины этого гиганта.
И когда взвилась визгливая мелодия, змеей, прошивая слитные голоса еще не успевших осоловеть мужчин, и был брошен гортанный, загнанно пустынный голосишко Бесо. Он кричал, как раненый шакал. Кричал что-то неразборчивое, вернее, нечленораздельное. И первыми умерли под его немощным напоротом голоса, потом, завившись в некую мертвую петлю, углохла молодая скрипка.
– Это – моя свадьба! – вскричал Бесо, когда тишина сколько-то устоялась.
– Так мы ее в бешмет не заворачиваем и с собой не уносим, – ответил ему на это сосед Кэтэ Гоги Асатиани.
– Я не хочу, – чуть придрагивая одновременно в коленках и гортани, произнес Бесо, – чтобы на моей свадьбе пели и плясали как черти в аду.
И веселье опало, как опадают листья с дерева, когда его достигает носимый холод северный ветер, равно как пожух взором и сам жених, который, заострившись локтями, орлил над столом и мрачно, почти без останову, пил.
По чувству их трудно было разделить на две половины. Наверно, все же чувствовали они одно и то же. Она, как бесприданница и почти сирота, переживала ущербность от ощущения беспомощности перед тем, что наступило. Ведь предстояло сбыть то, что принято называть замужеством. Он, нахватавшийся всего мерзкого еще на кожевенном заводе Адельханова там, в Тифлисе, считал, что недостаточно жестко повел себя с той самой поры, когда встретил свою избранницу на берегу Куры. Нужно было произвести впечатление чем-то другим, нежели благое расположение к неизвестной красавице. Вон тот же Гоги Асатиани умеет ходить на руках, при этом свистя, как соловей-разбойник.