Обручник. Книга первая. Изверец
Шрифт:
Теперь этот знакомый на каторге.
Не прислушался к его просьбе Бог. Разделил неволей понятие чужое и свое.
Вспомнился ему и настоящий безбожник. Он с ним в Тифлисе квартировал в одном месте. И звали того Илья. Только на пророка тот явно не тянул. Хотя трон себе в слесарке, которой заведовал, соорудил. И именно с высоты того трона он приказывал какому-либо из подмастерьев:
– А ну подай мне вон ту жестянницу!
И когда деталь оказывалась в его руках, долго осматривал ее, чуть ли не обнюхивал, а потом говорил тому
– Приложи к ней старание, которым располагаешь, а я потом скажу, в чем ты не прав.
У Ильи были три брата. И у всех у них были сросшиеся брови. И только вот у слесарщики такой меты не было, потому он и растерял, как другие думали, цельность, то есть не пошел по купеческой дороге, а стал торить свою, пусть и не очень приметную, но стежку.
Илья, который сроду не ходил на рыбалку, страсть как любил рассказывать, вернее, сочинять ловеческие байки.
Потому часто из слесарки можно было слышать:
– Гляжу, как выплеснулся один сазан, второй…
И еще – в слесарке была под самым потолком повешена клетка, в которой постоянно тикала какая-то птичка. И хозяин звал ее «Курок».
О том, что это все было не зря, Бесо узнал чуть позже, когда Илья был внезапно арестован и полиция обнаружила, что он тайно изготовлял оружие.
Однако сидел Илья недолго. Явился все таким же улыбающимся. И теперь, как заметил Бесо, не отличался от братовьев несросшимися бровями. Они у него тоже сошлись над переносицей.
Илья подраспух на казенных харчах, только, жаловался, что голову распирала до того неведомая им боль.
Бесо наблюдал за Ильей и все ждал, когда же тот – задом – вдвинется в стойло своего трона.
Но Илья это делать перестал.
– Слишком насиделся, – объяснил он. – Теперь самое время попрыгать да почикилять.
И он вязкой походкой направился в глубь мастерской.
Подмастерьев теперь у него не водилось, потому за каждой, как он выражался, «жестянницей» надо было наклоняться самому.
И вот именно в тот раз Илья неожиданно заговорил о Боге.
– Впервые я, – начал он, – увидел Всевышнего во сне. Тот почему-то красил праведникам бороды в фиолетовый цвет. И потому этакая тягучая, на псалмы рубленная, мыслительность явно не шла ему. И вот когда я к нему обратился со словами: «Господи! Дай совет, как дальше жить?», то Бог ответил: «Я не люблю небылиц. Мне больше по душе бывальщина». И это меня, естественно, насторожило. И я едва не проснулся. Вернее, наверно все же вышел из состояния видения. Потому как, когда вновь провалился в ощущение продолжения того, что предо мной явилось, то не мог ранее виденное прилепить к цельности сна.
И тут его Бесо подторопил:
– Ну и Бог сказал, как дальше жить?
– Нет. Господь ошарашил другим. Он произнес: «А откуда ты взял, что я есть?» Ну я ему, конечно же, отвечаю: «Все люди говорят.» А он мне: «Люди не могут судить обо мне более правдивее, чем я сам. Ведь ты же лучше о себе знаешь, что из себя представляешь?»
– Ну и что? – несколько убычился Бесо.
– И тут видение распалось. На два. В одном все еще гуляла Божья кисть. А во втором в пуще ветвей плавал некий отсвет, птицей порхал и бился там. А за ним шел, только с другой стороны родившийся, звук, неравно деленный на шелест и просто шорох. И тут я увидел, что на меня ползет змея.
Бесо содрогнулся. Он всю жизнь панически боялся змей.
– Ну а что Бог? – вновь спросил он.
– А потом был взрыв. И при взрыве крыша, или что-то там еще, ссыпала с себя обломки человеческих костей. И от этого ужаса я окончательно проснулся.
Илья тягуче вздохнул и заключил:
– Вот с той поры я и понял, что Бога всякий создает в своем воображении сам. Наскучило ему, скажем, жить своим умом, он обращается к тому, кто мог бы подсказать. А тот – кто-то – тоже он. Только как бы потусторонний. Безучетный. И мысли у него, конечно же, не безукладные как у чужого человека. Вот и получается замкнутый круг. От себя к себе.
Слушая слесарщику, Бесо всякий раз ощущал в себе подмыв какого-то всесовершенства. Ему тоже казалось, что он выше, чем Бог. Вот только в чем бы себя проявить, и он губошлепо приставлял рот к стеклу, надышивал на него, чтобы там образовалась неразборчивость, и пытался вызвать некое видение. Но за окном взметалась поземка, вползала в некое пространство, ширилась там, стараясь охватить собой как можно больше простора. И некий голос, как ему казалось, произносил: «Теперь бы костёрик». – «И чайку», – вторил ему следующий некто. «Прекратить грезы!» – орал третий. И Бесо отникал от окна, уловив во всех трех интонациях модуляции собственного голоса.
И именно тогда он понял, что ему не осилить не только веру, но и безверие.
И вот сейчас он слышал, как кузнецы колотят в свои наковальни. Изгоняют нечистый дух из своего бытия. Собираются стать праведнее и чище. Но – черного кобеля не отмоешь добела, – как гласит русская пословица.
Однако кузнецы старались. И мысль каждого из них была обыденней, чем размышление, перевитое с воспоминаниями, которыми побаловал себя Бесо, сидя над полуопустевшей бутылью.
Только вот перед глазами все еще плавало виденье, в котором полурваный лед дышал, не успевшей схватиться морозом, водой.
Из облака же космато глядела луна.
Он с трудом, но разлепил веки, и вдруг на том месте, где только что была луна, увидел ощеряющееся лицо повитухи:
– С сыном тебя! – сказала она. – С прибавкой в доме. И Бесо чуть не воскликнул, что Кэтэ не была беременна. Но вовремя обуздал себя, подумав, что это все еще продолжается греза.
Однако все было на самом деле. Бесо действительно стал отцом.
В третий и, как он считал, последний раз.
Глава четвертая