Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
Второй – помоложе – был чистым лириком с небольшой примесью самоиронии.
Поэтесса же представляла из себя загадку, кроме одной, что была супругой молодого.
И именно ее попросили первой прочесть стихи.
И она, малость пожеманясь, начала:
Я нежностью себя тешу,Невывернутой наиспод.Хочешь, флаг белый повешуУ наших ворот?Хочешь, других забуду,Как ты про меня забыл?Хочешь,Громче всех захлопала поэтессе Надежда. И, с сожалением, глянула на Сталина с Молотовым, которые в эту пору говорили о каком-то договоре.
И в это самое время к столу, по-собачьи виляя хвостом, приблизилась кошка.
И молодой поэт воскликнул:
– Какая лукавая киска!
Жена глянула на него так, словно он лишил девственности Эйфелеву башню.
Кстати, она сама напоминала подобное сооружение, поскольку была почти вдвое выше супруга.
Молодого долго упрашивать почитать стихи не пришлось.
Он, насколько позволял рост, возвысился над столом и начал:
Если б меня спросили.Если б спросили меня,Какую б я долю осилил,Среди рокового огня?Я бы сказал: поэтову,Я бы сказал: ее.И ей посвящено поэтомуСуществование свое.По задумке Полины – это был, видимо, залп.
Тем более, что Сталин с Молотовым, попридвинувшись к столу, явно прислушались к такой громогласной заявке.
И тут поэтесса сказала:
– Не при супруге будь сказано, но он один из тех, который много обещал…
– И ничего этого не оправдал! – подхватил муж.
Но вдруг, без позволения на то, стихи начал читать пожилой поэт:
Ты революцию не рожала.Она родилась от огня.Ты только опережалаМелодию ночи и дня.И их в стихи загонялаПочти, как отару овец,И голову подставлялаПод скромный пастуший венец.А кто-то громкое времяРаспарывал так, как мог.И уверял, что бремяНесет на планету Бог.И падали колокольни,И наземь летели кресты.И гнали в каменоломниТаких, как ты.Первой передернула плечами Жемчужная, заметив, что бутылка, которая стояла перед поэтом, пуста.
Но Сталин вдруг расслабился усами.
Не улыбнулся и даже не усмехнулся, просто сотворил непонятное преобразование на лице.
И попросил:
– Прочтите что-нибудь еще.
– Менее ядовитое, – подсказала поэтесса.
Пожилой ничего на это не ответил.
И даже, показалось, что решил проигнорировать просьбу вождя. Но именно Сталин уловил, что ему надо.
Сам
Тот выпил, не закусывая, и начал:
Душу казню на бумаге Я.Что-то в этом – топорное,Рядом – белая магия,Рядом – магия черная.И между ними – зародышем,Нежным сперматозоидом,Некой породы уродышаМается тень гуманоида.Того, что погряз в обещанииВырасти и прославиться,Того, кто привел к обнищаниюОт непомерной зависти.А черная магия давит всеДо самой кончины и дальше,Лишить его главной радости,Хотя б умереть без фальши.С этими строками он встал и двинулся на выход.
И единственным, кто аплодировал ему вслед, был Сталин.
5
Атеистический ум религиозней любого другого, до фанатизма погрязшего в безнадежно-наивной вере.
Но одно не учитывается безусловно: атеист тот, кто стоит перед пустотой как при жизни, так и после нее.
Хотя ему и претит считать, что он сперва произошел от амебы, чтобы стать обезьяной, а потом, пройдя через все хитрости и повороты природы, наконец сделается человеком.
И сразу настолько умным, чтобы просчитать свою сущность от зачатья до понимания того, что смерть есть последняя субстанция запрограммированного существования.
Бухарин особенно не размышлял о том, о чем сейчас идет речь. Хотя и был стопроцентным атеистом.
Но безбожие его не было воинствующего толка.
Он просто знал, что его ожидает на этой земле, а о загробной жизни не задумывался по банальной причине, что ее нет. И суеверен он был тоже не настолько, чтобы шарахаться от перебегающей дорогу черной кошки.
И все же что-то было, что как-то исподволь, но сеяло в нем сомнения.
Не перебежала дорогу, а этак торжественно, прошествовала перед ним черная кошка, и через час или чуть больше узнал он, что умер Свердлов.
Увидел во сне пляшущего на чьей-то свадьбе Маяковского. Как тут же был сражен известием, что тот пустил себе пулю…
– Куда? – спросил самого себя Бухарин. Ибо насмерть забыл, куда пустил себе Маяковский пулю в сердце или в лоб. И это его размышление прервал стук в дверь.
– Вам письмо.
Конверт был неряшлив, как давно не знавший домашнего уюта человек.
Вскрыл.
Один листок.
И – тоже цвелой – бумаги.
И – стихи.
Не все забыто, что потеряно,Лишь время гложет, как вампир, –Вчера молился ты на Ленина,А кто сегодня твой кумир?Подписи не было.
И Николай Иванович чуть не выбросил эти стихи в корзину для канцелярских отходов, как вдруг увидел вензельно исполненные две буквы, которыми когда-то метились царские ассигнации: «НР».