Обрывистые берега

Лазутин Иван Георгиевич

Валерии отступил на шаг, взгляд его упал на фотографию на памятнике. Улыбка отца лилась на него спасительной силой. Он пристально посмотрел на мужчину в белой тенниске. И вдруг… Ему даже стало страшно, он почувствовал, как под ногами его закачалась земля. Взгляд его заметался с лица мужчины в белой рубашке на фотографию и обратно. Видя, что Валерий ищет и находит сходство человека, стоявшего перед ним, с фотографией на памятнике, мужчина в белой тенниске прошел в ограду, стал рядом с памятником и, кривя рот в желчной улыбке, вызывающе проговорил, глядя в глаза Валерию:

— Теперь ты видишь, что за гангстеры стоят перед гобой?

И

снова взгляд Валерия заметался с фотографии на лицо мужчины в белой тенниске. В голове черной волной накатилась мысль: "Уж не сон ли это?.." Но это была явь. К Валерию подошла женщина и тихо сказала:

— Давайте присядем, молодой человек. Вон там, в сторонке… Здесь получилось явное недоразумение. А вы, детки, оставьте нас. — Она посмотрела на старшего, взяла Валерия за локоть и, как ребенка, повела в сторону глухой аллеи, где метрах в тридцати стояла скамья. — Вы не волнуйтесь. Здесь получилась какая-то неувязка. Скажите, вы смолянин?

— Нет, я москвич. — настороженно проговорил Валерий.

— И родились в Москве?

— Да, в Москве.

— Сколько вам лет?

— Шестнадцать… В августе будет семнадцать.

Словно что-то подсчитывая в уме, женщина на минуту умолкла, потом пристально посмотрела на Валерия.

— Значит, в августе? Какого числа?

— Восемнадцатого.

Дойдя до скамьи, женщина жестом пригласила Валерия сесть. Они сели.

— Кто вам сказал, что это могила вашего отца? — тихо спросила женщина, и по лицу ее было видно, что она глубоко взволнована.

— Моя мама.

— Когда она вам об этом сказала?

— Когда мне было четыре года…

Женщина помолчала, и было видно, что она чем-то хотела помочь незнакомому молодому человеку, который очутился в таком нелепом и сложном положении.

— Так вот, послушайте меня, молодой человек. Этот военный летчик по фамилии Воронцов, — она кивнула головой в сторону памятника, — мой муж. Он погиб во время авиакатастрофы. Дата гибели, как видите, отмечена на памятнике. А они… — Женщина рукой показала на мужчину в белой тенниске и юношу. Они о чем-то переговаривались у памятника. — Это родные сыновья летчика Воронцова и мои сыновья. Вы не обижайтесь, но нам всем было неприятно знать, что кто-то чужой, совершенно посторонний человек тайно ухаживает за могилой моего мужа и отца моих сыновей. Вам сейчас, может быть, всего этого не понять, вы еще очень молоды, и потом… вся правда вам открылась только сейчас, но когда-нибудь вы всё поймете. Должна вам сказать, что в год вашего рождения и два года, предшествующие вашему рождению, военный летчик Воронцов служил безвыездно в Германии. После загранкомандировки в Москве он впервые был тогда, когда вам было уже два года, да и то проездом. Ваша мать в Германии тоже, очевидно, не могла быть в год вашего рождения, и они совершенно незнакомы… Так что уж вы объяснитесь по душам с вашей матерью и узнайте, для чего она все это придумала. Может быть, она вам все объяснит. И очень прошу вас — не ездите больше на могилу совершенно чужого для вас человека. Мне, вдове покойного, и его сыновьям это очень неприятно.

Ребенок плачет, когда у него отобрали игрушку. Но стоит вернуть ему игрушку и сказать при этом утешительные слова, как он тут же замолкает и испытывает при этом радость возврата утраченного. Взрослый человек, теряя близкого, родного человека или друга, тоже плачет. Плачет по двум причинам: он потерял дорогого человека и еще потому, что этого человека никакие силы, никакое

чудо ему уже не вернут. Все, что за какие-то несколько минут узнал Валерий, было для него неожиданным тяжелым ударом, при котором из-под ног его вырвалась земля и он вроде бы повис в невесомости.

— Как же так?.. — захлебываясь словами, проговорил Валерий. — Ведь был же у меня отец… Ведь не могло быть так, что у меня не было отца…

— Обо всем этом вы можете узнать только у матери. Вы успокойтесь, молодой человек, но скрывать от вас то, что я вам только что сказала, я просто не имела права. А на моего старшего сына не сердитесь, если он наговорил вам резкостей. Он очень любил своего отца. Он свято хранит о нем память, а всякое грубое прикосновение постороннего человека к этой памяти неприятно. Пожалуй, я вам сказала все. Напрасно вам ваша мама не подыскала заброшенную могилу где-нибудь на одном из московских кладбищ. Могло бы не получиться столь печального для вас открытия. А свою краску и кисти, пожалуйста, заберите. Мы ее покрасим сами. Я сказала все.

Валерий встал и заплетающейся походкой подошел к памятнику. Слезы застилали его глаза, его душили рыдания. Сыновья погибшего летчика, притихшие, с лицами, словно они только что совершили что-то жестокое и гадкое, виновато смотрели на плачущего Валерия и готовы были в эту минуту извиниться за свою грубость, причинившую боль совершенно незнакомому человеку, но слезы и рыдания, идущие из глубины юношеской души, как бы парализовали их, и они не знали, что нужно сказать плачущему, чтобы утешить его.

Старший брат, тот, что был в белой тенниске с короткими рукавами, наконец нашел эти слова утешения:

— Простите… Я не хотел вас обидеть. Уж так получилось.

Глотая слезы, Валерий повернулся к говорившему и посмотрел на него глазами, в которых колыхалось такое горе, такие мука и кротость, что тот даже отступил.

— Как бы я хотел… быть вашим младшим братом… — Валерий повернулся к фотографии на памятнике, с которой улыбался военный летчик, и еле слышно произнес: — Я буду к тебе приходить… Буду!.. — Слова, перехваченные глухими рыданиями, прозвучали как клятва и как мольба.

Словно онемев, сыновья погибшего летчика, чьи останки лежали под гранитным надгробием, долго смотрели вслед Валерию. Смотрели до тех пор, пока он не свернул на главную аллею кладбища, ведущую к выходу.

— Ну, что ты скажешь? — мрачно спросил старший брат у младшего.

Тот помолчал, потом печально ответил:

— Мне его жалко. Не хотел бы я быть на его месте. Ему хуже, чем нам.

Глава четырнадцатая

Была уже полночь, когда Рыжий, поддерживая Валерия под руку, привел его во двор дома. Подъезда, в котором жил Валерий, он не знал, а поэтому провел его в тихий, по-ночному дремотный скверик и усадил на скамью. На плече у Рыжего висела старая, видавшая виды гитара.

— Давай посидим, пусть немного пройдет балдение. А то, чего доброго, отчим так тебе накостыляет, что забудешь дорогу туда, где мы сегодня были.

— Отчим?!. Ты говоришь — накостыляет?.. А за что? — Болезненная улыбка-гримаса исказила лицо Валерия. — Отчим меня не бьет. Он интеллигентный человек. Он пишет диссертацию.

Рыжий всунул в карман Валерия торчавший из него платок и, как бы соглашаясь с ним, сказал:

— Сейчас каждый что-нибудь пишет. Кто анонимки, кто доносы, кто диссертации.