Обрывки

Гушинец Павел

– Да, – говорю. – Кажется, я.

– А не могли бы вы нам предварительно на почту скинуть текст выступления?

– Так нет у меня текста, – отвечаю. – Несколько стартовых тезисов, а дальше – сплошная импровизация.

– М-м, – расстроился голос. – Может, мы с вами заранее согласуем, что вы будете говорить?

– Первый раз с таким сталкиваюсь, – удивился я. – А в чём вопрос-то?

– Понимаете, – не стал сопротивляться голос. – Директор беспокоится, чтоб вы ничего про политику не рассказывали.

– Политику? –

ещё больше удивился я. – Детям из второго-третьего класса? Зачем?

– Ну, знаете, бывает всякое, – замялся голос.

– Я же детский писатель, – продолжаю недоумевать. – И никогда не был замечен. По крайней мере с начала двухтысячных – точно.

А сам думаю: «Дожили. Вот не пошёл ты, товарищ, на третьем курсе вовремя на выборы, а Большой Брат всё видит».

– Вы, писатели, – оправдывается голос. – Такой народ. Вечно в оппозиции. А нашему директору лишние проблемы не нужны. Короче, давайте сделаем так. Он к вам на выступление придёт, где-нибудь сзади незаметно сядет и будет контролировать. Если что – не обижайтесь. У нас – дети, сами понимаете. Ответственность.

Я представил, как меня по ступенькам школы волокут мускулистый физрук и немного пьяненький трудовик, на крыльце раскачивают и с позором обрушивают на асфальт.

– За что вы так этого дяденьку? – со слезами спрашивают дети.

– Он агитировал за оппозицию! – грозно и величественно отвечает директор.

Чуть не отказался.

Выступление прошло хорошо. Никаких лозунгов я не выкрикивал, но детям всё равно понравилось. Директор потом подходил, благодарил.

Только я не понял, за что. За выступление или за то, что не пошёл поперёк линии партии.

Подростки

Некоторые думают, что писатель только и делает, что сидит за столом, где-нибудь на даче, попивает чай (или чего покрепче), ждёт музу в прозрачном пеньюаре и с крылышками. И на этом его функция заканчивается.

Возможно, во времена Пришвина и Бунина так и происходило. Был дубовый стол, чернильница, самовар и вдохновение. Неспешное описание падающего листа страниц на двадцать. Или хмурое небо Аустерлица абзацев на пятьдесят. Пока идёт это описание, несчастный князь Болконский скорее почки застудит на холодной земле, чем погибнет от ранения.

Куда им, Пришвиным да Толстым, было торопиться. Самовар остынет, так Палашка, дворовая девка, новый принесёт. Муза из Палашки так себе, и вместо прозрачного пеньюара крестьянский сарафан да лапти. Но чай неплох, да, да чай у Палашки совсем неплох.

Но в двадцать первом веке мало написать книгу, её надо продвинуть и продать. И этим нынче тоже занимается писатель.

Мой приятель, талантливый детский автор, жаловался:

– Это просто какой-то ужас! Я же боюсь всех этих встреч! Они на тебя смотрят, слушают. А надо что-то толковое говорить. А если я чепуху скажу, а они потом родителям пожалуются, что дядя дурак!

Искренне его жаль.

Тридцать лет человек горя не знал, жил в своём интровертном мире, даже работу выбрал с железом, чтоб не видеть людей. А потом угораздило его написать неплохую книгу, поэтому приходится теперь минимум раз в месяц встречаться с людьми. Более того – с детьми. Страдает. Никак привыкнуть не может.

Мне проще. Я и на работе постоянно среди людей, и полсотни дошколят легко уболтаю. И встречи с читателями для меня в основном в удовольствие. Но бывают разные случаи.

* * *

Подростки – самая тяжёлая аудитория. С детьми класса до пятого легче всего. Ты пошутил – они посмеялись. Рассказал историю поинтереснее и желательно, чтобы про героя их возраста. И они слушают, развесив уши. После десятой-пятнадцатой встречи, как заправский артист разговорного жанра, я выработал сценарий выступления перед детским коллективом и, в принципе, уже знал, в каком месте будут смеяться. Делал паузы в нужных местах, короче, «раскачивал» аудиторию.

Со взрослыми тоже всё понятно. Даже если не получилось – из вежливости промолчат и похлопают.

С подростками же не знаешь, чего ожидать. Даже если им интересно, то посмотрят на заводил из класса – и будут сидеть с кислыми физиономиями. А заводилам тоже может быть интересно, но они будут сидеть с кислыми физиономиями просто так, из чувства внутреннего протеста или боязни лицо потерять. Они же крутые. Они таких писателей видали, сами знаете где.

И распинаешься, как клоун, перед молчаливой враждебной аудиторией.

Приехал как-то накануне 9 мая на выступление в школу, а мне уже на пороге говорят:

– Вы нас извините, но почти вся параллель десятых классов ушла на бесплатный просмотр нового фильма про войну. Мы для вас оставили один класс. Это лицеисты. Хорошие дети. Правда, они тоже хотели на фильм, но ведь встреча с писателем важнее.

И тут я понял, что попал. Захожу в класс и вижу три десятка враждебных лиц. Если бы взглядом можно было убивать, я бы в тот день точно свалился с каким-нибудь инфарктом.

– Здравствуйте, ребята, – говорю.

Молчание. Слышно, как в оконное стекло бьётся ранняя муха, а за стеной с девятым «Б» бьётся несчастная физичка.

Классный руководитель рядом со мной бледнеет, мрачнеет и грозно вопрошает:

– Ребята, чего молчим? Иванова? И ты тоже?

Несчастная Иванова, видимо, отличница и активистка, в тоске опускает голову. Её разрывают противоречивые чувства. С одной стороны, она привыкла быть хорошей в глазах учителя, с другой – её же потом одноклассники затюкают.

– Гриша, а ты?! – продолжает совестить старшеклассников учительница. – От тебя я точно не ожидала.

Гриша – два метра костей в болтающейся школьной форме – смотрит с вызовом. Надо прекращать этот педагогический цирк, а то в меня сейчас стулья полетят.