Обсидиановая бабочка
Шрифт:
Донна коротко вздохнула, заморгала и посмотрела мне в лицо.
– У тебя в самом деле пистолет. – Голос был несколько удивленный.
– Я же тебе говорил, что она без него не ходит, – сказал Эдуард.
– Знаю, знаю… я просто никогда не видела женщину, которая… ты так же легко убиваешь, как Тед?
Очень разумный был вопрос. Значит, она больше внимания обращает на настоящего Эдуарда, чем я о ней думала. И потому я ответила честно:
– Нет.
Эдуард прижал ее к себе, предупреждая меня взглядом поверх ее головы:
– Анита не считает, что оборотни – животные. Она думает, что их можно исправить.
Донна пристально смотрела на меня:
– Моего мужа убил вервольф. Убил на глазах у нас с Питером. Питеру было всего восемь.
Я не знала, какой реакции она ожидает, и потому не отреагировала. Лицо мое выражало заинтересованность, но никак не потрясение.
– А как вы спаслись?
Она медленно кивнула, поняв вопрос. Вервольф разорвал ее мужа на глазах жены и сына, но они остались живы, а муж – нет. Что-то произошло, что-то, что спасло их.
– Джон, мой муж, зарядил ружье серебряной дробью. При нападении он ружье выронил. Он ранил оборотня, но легко. – Взгляд у нее стал отрешенным, она вспоминала. Мы стояли в светлом зале аэропорта – три человека, окруженные тишиной и приглушенными голосами, а Донна не сводила с нас округлившихся глаз. Ни к чему было смотреть на Эдуарда, я и так знала, что у него такое же бесстрастное лицо, как у меня. Она замолчала, ужас в ее взгляде далеко еще не померк, и это говорило о том, что худшее впереди. По крайней мере для нее. Во всяком случае, из-за чего-то она по-прежнему испытывала чувство вины.
– Джон только за неделю до этого показал Питеру, как стрелять. Он был такой маленький, но я позволила ему взять ружье. Позволила ему застрелить монстра. Я позволила ему стоять перед этой тварью, а сама скорчилась на полу, не в силах шевельнуться.
Вот в чем был истинный ужас для Донны. Она допустила, чтобы маленький сын ее защитил. Позволила ребенку взять на себя взрослую роль защитника перед лицом кошмара. Она провалила главное испытание своей жизни, а Питер выдержал экзамен на взрослость в самом нежном возрасте. Неудивительно, что он ненавидит Эдуарда. Он заслужил право быть мужчиной в доме. Заслужил кровью, а теперь его мать хочет выйти замуж второй раз. А вот фиг ей.
Донна повернула ко мне измученные глаза. Она заморгала, будто с болезненным усилием выдергивала себя из прошлого. Она никак не примирилась с трагическим случаем, иначе бы он так живо не напоминал о себе. Когда наступает примирение, то о самом страшном горе рассказываешь без эмоций, так, будто оно стряслось с кем-то другим. Но даже смирившись, можешь поведать о минувшей истории как об интересном происшествии. Я встречала копов, которые лишь в пьяном виде могли выдать в разговоре боль о пережитой трагедии.
Донна страдала, Питер страдал. Эдуард не страдал. Я посмотрела на него, мимо искаженного болью лица Донны. Он уставился на меня пустыми глазами спокойного, выжидающего хищника. Как он смеет вот так влезать в чужую жизнь! Как смеет усугублять их страдания! Ведь как бы теперь ни повернулось, женится он или нет, они будут страдать. Все будут страдать, кроме Эдуарда. Хотя, быть может, тут я могла бы вмешаться. Если он испоганил жизнь Донне, я смогу испоганить жизнь ему. Ага, эта идея мне нравилась. Устрою я дождь над его парадом!
Наверное, мой замысел отразился у меня в глазах, потому что Эдуард чуть прищурился, и на миг я
Мы смотрели друг на друга поверх головы Донны, пока он прижимал ее к своей груди, гладил ей волосы, говорил какие-то ласковые слова. Но его лицо и взгляд были обращены только ко мне, и пока мы смотрели друг на друга, я не сомневалась, что он знает мои мысли. Он понимал, к какому я пришла заключению, хотя вряд ли догадывался, почему его интрижка с Донной и ее детьми стала соломинкой, сломавшей спину верблюда. Но достаточно было видеть его взгляд. Пусть ему и невдомек почему, но он знает, что этот траханый верблюд разломался надвое, и единственное, что ему остается, – выполнять то, чего я от него хочу, или же погибнуть. Именно так – я бы это сделала. Я знала, что могу прицелиться и застрелить Эдуарда, причем не для того чтобы ранить, а убить. Это вызывало холодную тяжесть в груди, но вселяло уверенность, которая позволяла чувствовать себя сильнее – и чуточку более одинокой. Эдуард не раз спасал мне жизнь. И я не раз спасала ему жизнь. Но… но… Я буду тосковать без Эдуарда, но я его убью, если придется. Эдуард гадает, почему я так сочувствую монстрам. Ответ простой: я сама монстр.
3
Мы вышли в летний зной, и он обжег кожу горячим ветром. Солнце палило не на шутку, и поскольку стоял только май, летом тут наверняка будет пекло и загорятся амбары. Но правду говорят, что восемьдесят [3] градусов когда сухо – это совсем не то, что восемьдесят градусов когда влажно, поэтому ничего ужасного не было. На самом деле, проморгавшись на солнце и приспособившись к жаре, ее уже как-то можно и не замечать. Она привлекает внимание где-то первые пятнадцать минут. Когда я вернусь, в Сент-Луисе будет уже за девяносто, а влажность – от восьмидесяти до ста процентов. Это, конечно, если я вернусь. Если у нас с Эдуардом дело дойдет до оружия, вряд ли такая возможность представится. Скорее всего он меня убьет. И я надеялась всерьез уговорить его оставить в покое Донну и ее семью, не прибегая к насилию.
3
по Фаренгейту; примерно 27(по Цельсию.
Может быть, жара не казалась невыносимой из-за ландшафта. Альбукерк – плоская пустая равнина, убегающая вдаль во все стороны к кольцу черных гор, будто все, что здесь было ценного, выбрано из недр дочиста, а отвалы сбросили в эти недоступные горы, напоминающие гигантские терриконы. Местность действительно походила на самую большую в мире шахтную разработку, и было в этом пейзаже нечто раздольное и безлюдное. Будто здесь что-то погублено, будто ты в этом пейзаже чужой и незваный гость. Плохая энергия, как сказала бы Донна. Никогда и нигде ни одно место не казалось мне таким чуждым.