Обязалово
Шрифт:
У забора, подпирая столб, торчал Чарджи. Вокруг него приплясывал от нетерпения, от неизбывного желания кинуться во всю эту круговерть, покричать, побегать, потолкаться вместе со всеми, Алу. Но стоило ему отодвинуться от столба на шаг, как Чарджи негромко, но весьма внушительно, произносил:
— На место.
Ханыч кривился, даже фыркал, но возвращался. Хорошо иметь в хозяйстве хоть одного степного хана — есть у кого спокойно спросить.
— Князь караваном снизу пришёл. Владимирский. Андрей Юрьевич. С братьями Михаилом и Всеволодом. С мачехой,
Я молодец — в два пальца свистеть выучился — народ хоть заметил господина своего.
— Всем стоять! Перины на возах? Всем молчать! Возы увязать, выводи за ворота. Спокойно! Мать вашу! Не на пожаре! По одному! Это отвезём — вернёмся и остальное соберём.
Мальчишка-сигнальщик, торчавший на балкончике третьего этажа моего терема, свесился вниз, выпучив глаза и, чуть не вываливаясь через перильца, совершенно очумевшим голосом завопил:
— Эта! Тама! Кн-я-язь! Сам! С княгиней! С великой!
Малёк прав: Гоша Долгорукий был Великим Князем Киевским. Стало быть, вдова его — Великая Княгиня. Величие выражается в мощности истерических воплей — народная любовь проявляется… нервенно.
Никогда не любил толпы — чёткое чувство опасности. Но особенно — не люблю истеричные толпы: не залюбят, так затопчут. Первоисточник-первоистерик — мой сигнальщик.
— Выпрямиться! Руки вытянуть перед собой! Глаза закрыть! Медленный вдох. Выдох. Медленнее. До упора, весь воздух. Ещё раз.
Снимать приступ истерики дистанционно, у чудака на третьем этаже… Как сносит крышу в критической ситуации у энергетиков и дипломатов — знаю. А вот про связистов — не слышал. Надо будет этим детям какое-то… психокондиционирование провести. Или просто — по ведру пустырника выдать?
— Сигнальщик! Открыть глаза! Смотри на меня. Как меня зовут?
— Ыхгык… Эта… Тебя? Ванька-колдун.
— А его? (Я ткнул пальцем в стоявшего рядом Чарджи).
— Его? А… Торкоеб…рь. Ой…
Нормально: контакт с окружающим миром у ребёнка восстановился.
— Сигналь: здесь боярич. Кто на линии?
Порядок во дворе восстановился. Ивашко напоследок приложил по уху кого-то из ездовых — воз надо увязывать правильно. Чарджи брезгливо, двумя пальцами за шиворот, вывел за ворота мужичка и дал пенделя.
И правильно: только полный идиот может пытаться надеть на лошадь хомут, не перевернув его вверх ногами. Потом, уже на лошадиной шее, его надо снова перевернуть — в рабочее положение, и стянуть концы хомута — клещевину — ремнём-супонью. Что за придурок попался, если это даже попаданцу понятно?
— Рябиновка машет: тама бабка Меланья велит привезть…
— Твою в бога гроба душу! Сигналь: всех посторонних — нахрен! Слушать только лично Акима или Якова. Сейчас приеду —
Так и поехали: возы с перинами и ещё чего влезло, я и команда моя — для уточнения потребностей на месте.
Дрянь дело — вода ещё высоко стоит, к Рябиновке, хоть и по берегу, а только вброд. На бережку под усадьбой лежат шесть здоровых лодий человек на двадцать-тридцать каждая. Мужики там какие-то толкутся. Пяток в бронях и с мечами на поясах — наперерез:
— Кто такие? А ну поворачивай!
Точно — суздальские, говор другой. В воротах — ещё стража. На дворе — куча незнакомого народа. Шумные, чужие, хозяйничают…
— А, перины, это хорошо. А поросёнки где? Как не привёз? Ты что, сучок смоленский, об двух головах?! Так я тебе их обои…
Нервный я какой-то стал, растерялся как-то. Он мне — оплеху по обычаю, я ему — захват за пальцы, упор в локоть, раскручивание вокруг его оси и мордой в землю. С фиксацией его вывернутой кисти у меня на плече и его головы — моими коленями на земле. Точнее — в грязи.
Суздальцы и вправду — мужи добрые. Вместо криков и матов — только мечи да сабли прошелестели. И мои не хуже — вокруг меня веером развернулись.
Стоят — смотрят. Суздальских во дворе много, но вот тут конкретно с пяток.
До меня начинает доходить — какую я глупость… уелбантурил.
Сейчас нас тут просто в капусту посекут. Разве что — в ворота и ходу. А куда? Вокруг Рябиновки — полоса мокрого луга, там вода стоит, на сухом — пришлых полно. Только дёрнись…
Тут из-за спин противников наших выдвигается мужичина. Не молодой, не мелкий, не яркий. Борода чёрная лопатой, сам весь тёмный какой-то, кафтан бурый.
Но сабля на боку — золотом выложена. И по ширине ножен — у него там ятаган. Гридней раздвинул, глянул цепко.
— Кто таков?
— Я — Иван Акимович Рябина. Сын здешнего владетеля. Стою на родительской земле. А ты кто?
— Отпусти его.
— Ты чего, дядя, вежества не разумеешь? Я назвался — ты смолчал. Я на своём двору, а ты мне указывать будешь? Ты лучше решай — что с придурком твоим делать. Руку ему из плеча оборвать или как?
Мой подопечный при звуках голоса переговорщика начал дёргаться. Зря. Из такого захвата выходят с порванным плечом, как минимум. Я довернул — он взвыл. И — забулькал. Я же говорю — мокро у нас, лужи везде.
Гридни, было, вперёд шагнули, мои оружие подняли. Бородач своих остановил.
— Я — Маноха. Палач князя Владимирского Андрея Юрьевича. Это — мой человек. Отпусти его без ущерба.
Блин! Куда я попал! Этот палач — один из немногих известных мне людей в этом 12 веке! Вот эту чёрную бороду смоленские князья сбреют наполовину, чтобы спровоцировать Андрея Боголюбского на поспешную войну.
После той полу-брижки летописец напишет:
«Князь Андрей какой был умник во всех делах, а погубил смысл свой невоздержанием: распалился гневом, возгородился и напрасно похвалился; а похвалу и гордость дьявол вселяет в сердце человеку».