Обыкновенная история в необыкновенной стране
Шрифт:
И как рождается в человеке это свойство жить для других, а не для себя? Что движет им? Совесть? Политические принципы? Но если одно поколение будет приносить себя в жертву другому, а то, другое, — третьему, то в чем же состоит смысл человеческой жизни? Зачем человек вообще тогда рождается и для чего живет? Как все это бессмысленно.
Или, может быть, политическая борьба есть форма личного самоутверждения, стремления к славе? О нет, этого я никогда не чувствовал в себе. Я даже не хочу, чтобы другие люди знали, что это я что-то делаю для них.
Наверное, это совесть, сублимированная в политическое
Лагерь спит. Бараки в эту ночь не заперты, и можно выйти и смотреть на этот звездный купол, который как бы говорит, что все в этом мире преходяще, только они, звезды, вечны.
Духота и полумрак в бараке. Люди спят, разбросавшись на двухэтажных нарах. Их здесь более двух сотен, так что от дыхания даже создается шум. И какие у них лица во сне, как у детей, наверное, и сны о детстве. Пока они спят, они как бы на воле, вне лагеря. Но их разбудят, и они снова вернутся в свою тюрьму.
В лагере сейчас мы хозяева, нас все оставили, значит, мы свободны. Свободны в этом четырехугольнике зоны. А на воле разве тоже не «четырехугольник», образованный накрепко закрытой государственной границей?
Но мы в осаде, а осада — это начало поражения, как учил еще Огюст Бланки. Сколько дней мы так продержимся? И чего мы достигнем, какими жертвами?
Утром все снова зашевелилось. Наш «Центр» назначил четырех «комендантов» из бригадиров: на каждые три-четыре барака, которые должны следить за порядком.
Затем выбрали «контролеров» блока питания: поляков Рутковского и Гладчинского. За уборкой территории поставлены были смотреть грузины Чечиа и Цихистави. «Отряды порядка» возглавляли Гримак и Паршин. Они должны были держать под наблюдением вахту. Нас с Павлом направили в продуктовые склады, произвести подсчет оставшихся продуктов и вести им строгий учет. Запас муки оказался большим: из расчета по 600 граммов хлеба на восемь дней хватит. Завоз выпеченного хлеба из пекарни вне зоны прекратился. У нас выпекать хлеб негде.
Выручил нас главный повар Базыма. Это был славный пожилой человек, с добродушной улыбкой на лице. В царской России он служил матросом, и за искусство хорошо готовить назначили его поваром на яхту императора Николая Второго. Во время Кронштадтского мятежа он оказался среди восставших матросов. Его не расстреляли на месте, как многих, а судили с большой группой других матросов. В то время еще не давали больших сроков, и он вскоре оказался на воле. Работу себе он нашел в большом ресторане, и только в тридцатых годах НКВД раскопало его документы, и дали ему тогда уже десять лет лагерей как бывшему «анархисту». О Михаиле Бакунине он и в лагере не забывал и часто даже приводил цитаты из его книг. Об императоре же он высказывался очень кратко: «Простой был человек, военный, ни в чем не любил излишеств». Наследник Алексей обожал его блинчики из гречневой муки и нередко стоял в кубрике, наблюдая, как он их печет.
В помощниках у Базымы на лагерной кухне ходил пожилой бывший матрос Еремеенко. В начале войны служил он на крейсере, который стоял
«На другой берег нужно было плыть!» — ехидно шутил его следователь.
Когда мы спросили Базыму, что он посоветует делать с мукой, чтобы кормить людей, он надолго задумался, но потом, улыбнувшись, ответил: «Царские булочки будем печь!». Этими булочками оказались пышные лепешки, выпеченные на больших сковородах, так как духовок и печей на кухне не было. Выпекали лепешки целую ночь два специальных повара. Дрожжевой закваской служил старый хлеб.
Для обедов и ужинов на складе оказалось много крупы, макарон, картофеля, сушеной рыбы, а также растительное масло. Но всего этого могло хватить не более чем на восемь дней.
Наше начальство за зоной тоже не дремало: на следующий день после полудня была отключена подача воды. На наше счастье, они забыли перекрыть пожарный водопровод, и нам удалось сразу заполнить резервные баки на кухне. Вечером повсюду в зоне погас свет, только прожекторы на вышках продолжали светить. Спасло нас, что кухня и баня работали на угле, а его запасы были большими.
На удивление всем, репродукторы в зоне не молчали. По ним мы услышали о речи премьера Великобритании Черчилля в Фултоне, предупреждавшей мир о советской угрозе. Украинцы восприняли эту речь как новую надежду: «Это война! Союзники выбросят Советы из Восточной Европы и потребуют нашего освобождения!». Но русские, побывавшие в лагерях военнопленных в Западной Европе, восприняли это скептически. Они еще помнили, как по приказу того же Черчилля их выдали в руки КГБ после окончания войны. И однажды утром на вышках лагеря военнопленных вместо английских солдат оказались советские автоматчики.
Наш хитрый нарядчик Хаджибекиров совсем не принимал никакого участия в событиях. Он выжидал, предпочитая оставаться «чистым», с тем, чтобы после установления мира вновь появиться в своей роли. Сейчас же он искал себе союзников. Как-то, встретившись, он положил руку на мое плечо и стал шепотом уговаривать меня «не лезть в огонь». «У них (понимай, у моих товарищей) по 25 лет срока, а у тебя только два, посуди сам». Внутри я понимал, что по-обывательски он прав, но моя совесть подсказывала мне другое. Уже давно, с юных лет, решил я отдать себя делу свободы, а не мещанскому счастью.
На следующий день утром жизнь лагеря опять пошла в своем обычном ритме. К умывальникам провели пожарные краны, и воды была много. Завтрак был вовремя готов, и каждый получил 600-граммовую лепешку. Баня работала, и бригады мылись и переодевались. Всех попросили выйти из бараков, и в них началась уборка.
В обед мы заметили, что на вышках появилось еще по часовому с биноклями. Наблюдают.
После обеда из репродукторов на столбах послышался незнакомый нам хриплый голос:
— Внимание, заключенные! К вам обращается начальник лагерного отделения, майор Колесников. Предупреждаю, что участие в забастовке или, прямо сказать, бунте, является преступлением, предусмотренным статьями Уголовного кодекса.