Очаг и орел
Шрифт:
Эспер посмотрела на своего сына другим взглядом, в котором одновременно сквозили и уважение, и раздражение. Да, Генри растет с характером, подумала она.
Эспер опустила глаза на крепенького и темноволосого малыша, лежащего рядом с ней. Ей казалось, что этот будет гораздо энергичнее и крепче в жизни, чем его брат. Она отлично помнила Генри маленьким и могла сравнивать. Этот кричал и громче и чаще, заявляя о своем здоровом аппетите. На минутку она пожалела о том, что у нее не родилась маленькая девочка, о которой она мечтала, но Эспер тут же отбросила все сожаления.
— Да, чуть было не забыл, — проговорил вдруг Генри, протянув матери зажатый в кулачке букетик уже поникших анютиных глазок. — Это тебе.
Бабушка дала ему совет набрать матери цветов, что он охотно сделал. После той тревожной ночи его спокойная привязанность к Эспер заметно усилилась и приобрела оттенок восхищения. Генри знал о том, что его мать совершила смелый поступок. Ему обо всем рассказал Джонсон. И вот она снова лежит в постели Впрочем, на этот раз все было понятно — рядом с ней в пеленках лежал братик.
— Спасибо тебе, милый, — проговорила Эспер. Ее очень тронула такая забота со стороны Генри. Она разложила помятые цветы на своем стеганом одеяле и пробежалась по ним пальцами.
— Они помогают думать, — сказала она тихо. — Недаром их зовут «сердечными утешителями». Я когда-то даже написала стихи, посвященные анютиным глазкам. Правда, это были не такие уж и хорошие стихи...
Она опустила глаза на рассыпанные по одеялу цветы, еще не понимая, почему их вид, в первую минуту доставивший радость и удовольствие, теперь отдавался в душе какой-то тупой болью. И тут она все вспомнила! Как-то она читала свои стихи, посвященные анютиным глазкам, Ивэну. В Касл-Роке, перед их свадьбой. Она читала свое сочинение с гордостью и волнением. Каково же было ее потрясение, когда она, закончив, подняла на Ивэна глаза и поймала выражение его лица, с которым он прослушал ее. Это выражение можно было бы выразить словосочетанием «смущенная жалостливость». Правда, оно быстро исчезло, и Ивэн пробормотал:
— Что ж, очень мило.
Но Эспер настаивала на том, чтобы он высказал свое истинное мнение, и наконец он сказал:
— В этих стишках нет ровным счетом ничего, Эспер. Бессмысленный набор вялых словечек.
«Что бы я ни делала — ему все не нравилось», — думала Эспер.
— Что ты делаешь с цветами? — проговорил Генри, неодобрительно глядя на мать. — Бабушка говорит, что нельзя раздирать букет.
Эспер вновь посмотрела на разбросанные по одеялу цветы.
— Да, верно, — машинально согласилась она. — Иди, милый, играй. Сегодня чудесный день.
— Съезжу-ка я на пароме в Нек, — сказал Генри. — Там есть ребята, с которыми, вроде, можно иметь дело.
— Дачники? — удивилась Эспер. — Ты уже встречался с ними? Каким образом?
— Когда мне хочется встретиться с человеком, я с ним встречаюсь, — загадочно ответил Генри.
— А у тебя есть деньги на паром?
— Да. Папа дает мне на расходы достаточно.
Эспер улыбнулась и протянула к сыну руки. Генри подошел, позволил себя поцеловать и даже в ответ обнял мать.
«Эймос так великодушен и добр с ним», — подумала Эспер, протягивая руки к малышу, который неожиданно проснулся и раздраженным криком потребовал молока.
— Эй, эй, ну подожди же хоть минутку, — проговорила Эспер, смеясь и любуясь маленьким человечком, который отчаянно барахтался у нее на коленях. Ей очень хотелось, чтобы сейчас здесь был Эймос, чтобы они могли порадоваться этому зрелищу вместе, чтобы они вместе почувствовали себя счастливыми родителями, чтобы вместе почувствовали гордость за то, что им удалось произвести на свет такого крепкого и подвижного малыша.
Эймос появился в ее комнате днем, и Эспер, увидев его, поняла, что ему сейчас не до веселья.
— Привет, Хэсси, — каким-то чужим голосом сказал он. — Ну как ты? Все нормально? Как маленький?
Эймос задал этот вопрос автоматически, даже не бросив взгляда на ребенка, которого она держала на руках. Эспер тщательно расчесала ему густые волосики и надела на него самую лучшую, красиво расшитую детскую одежду, которую Сьюзэн принесла с чердака. Но даже в этих ползунках и рубашечке малыш выглядел будущим мужчиной.
Эспер хотела весело поприветствовать мужа, но слова застряли у нее в горле. Она заметила, как похудел Эймос. На лице его появились новые морщины, под глазами обозначились тяжелые мешки. Его широкие плечи поникли, и жемчужно-серый костюм был помят и испачкан. Эспер обратила внимание, что сегодня он был без своей неизменной золотой цепочки от часов.
— Садись, дорогой, и поговори со мной о чем-нибудь, — предложила она и осторожно положила младенца в его колыбельку. — Мы себя чувствуем хорошо, — добавила она, ответив на его вопрос. — А вот ты выглядишь неважно. Ты обеспокоен, да? Расскажи мне, в чем дело.
Эспер увидела, что он не хочет ей ни о чем рассказывать и вообще жалеет о том, что зашел к ней.
— Пожалуйста... — тихо попросила она.
Эймос все еще колебался. Он кинул быстрый взгляд на стул с тростниковым плетеным сиденьем.
Это не самый удобный стул в доме.
— Садись ко мне на Постель, — быстро проговорила Эспер, подвинувшись. — Сюда.
Эймос неохотно повиновался. Он сидел, ссутулившись, и бесцельно смотрел на широкие и тщательно натертые доски пола.
Наступила неловкая пауза. Эспер отчаянно пыталась найти выход из нее. Чувствуя, что скоро уже окончательно смутится, она торопливо начала:
— Потеря фабрики — тяжелый удар, я знаю. То, что случилось, — ужасно. Но теперь все позади. Я уверена Эймос. Теперь нужно только собраться с силами и начать все сначала, не оглядываясь назад.
Он медленно повернул голову, и у Эспер захватило дух. Глаза Эймоса были холодны и далеки, словно зимнее солнце. Он горько хмыкнул:
— Начать все сначала? С чем?
— Ну как же, Эймос?.. — запинаясь, тихо возразила Эспер. — Кроме фабрики, у тебя были другие дела. У тебя есть другая собственность. А наш дом? А страховка за фабрику? Я читала об этом в «Мессенджере». На фабрики всегда есть страховка. Там так написано.