Очаг на башне
Шрифт:
– Совестно.
Листровой глубоко, порывисто вздохнул.
– Вы все же как-то виноваты… считаете себя виноватым в происшедшем?
– Да. Косвенным образом.
Листровой подождал несколько секунд, глупо, но страстно надеясь, что Симагин еще что-нибудь скажет – но не дождался.
– Вас, вероятно, заберут от меня, – проговорил он. – Непосредственно в комитет. Будут разматывать сами, я чувствую. Завтра или, скорее, послезавтра.
– Не успеют, – ответил Симагин. – Если за сегодняшний день я не справлюсь с ситуацией, то…
– То что?
– То, признаться, мне станет все равно, что со мной будут делать. Но я все-таки надеюсь, что справлюсь.
– Кто вы? – тихо
– Мой паспорт у вас. Полистайте сызнова.
Листровой несколько раз затянулся дымом. Обколотил труху с истекающего зыбкими сизыми волокнами кончика сигареты.
– Я могу вам чем-то помочь, Андрей Андреевич?
Впервые Симагин помедлил с ответом, и Листровой уже решил, что слишком пережал и потерял все, чего за последние десять минут достиг, что подозреваемый снова замкнулся и не скажет больше ни слова. Но Симагин вдруг опять улыбнулся – улыбка, несмотря на корку крови, у него оставалась такая, что Листровой едва не заулыбался в ответ – и сказал:
– Вы мне очень помогли. Очень. Вы даже не представляете, насколько мне стало легче.
– Чем помог? – растерялся Листровой.
Симагин чуть наклонился вперед:
– Скажите по совести, если б ваше начальство не торопило вас с моим осуждением и не рвалось бы навесить на меня июльские дела, и если бы не вторгся в вашу епархию бедняга Бероев… ему, кстати сказать, сейчас тоже очень туго, и тоже из-за меня, он тоже перед жутким выбором поставлен… Если бы не все это, вы ведь не заговорили бы со мной сегодня, а еще некоторое время пытались сами разобраться в происходящем? Правда?
Листровой считал, что, прокручивая утром варианты будущего разговора, предусмотрел все и подготовился ко всему – но такого он не ожидал. У него даже слегка отвисла челюсть. Но он быстро взял себя в руки.
– Правда. Да.
Подозреваемый тепло смотрел на него заплывшими от фингалов глазами.
– Вы принадлежите к замечательному типу людей, которые на усиление давления совершенно непроизвольно, не из гордыни, а по внутренней чистоплотности, отвечают усилением сопротивления. Я очень рад, что даже столь мощное… довольно мощное уже, как ни говори… суммарное давление не превысило ваших способностей к сопротивлению. Я буду брать с вас пример, честное слово.
Многое слышал Листровой от сидящих на этом стуле. Очень многое. Однако все былое разнообразие не шло ни в какое сравнение с этим сомнительным, но, возможно, именно поэтому очень лестным комплиментом. Хотя мелькнула в нем и унизительная нотка. Наверное, так король мог бы похвалить своего… даже не барона, а камердинера. Впрочем, чего от них ждать. Если баба у него – царица Савская, то и он – не меньше, чем Соломон… Ненавижу монархический строй.
Листровой только усмехнулся и сказал с иронией:
– Постараюсь оправдать высокое доверие.
– Я серьезно, – возразил Симагин. – Мне сегодня предстоит преодолеть чрезвычайно мощное давление, и я еще не знаю как.
– Вероятно, я только понапрасну извлек вас из камеры и оторвал от дела, – почти обиженно и оттого немного с издевкой сказал Листровой. – Прошу прощения. Я немедленно отправлю вас обратно.
– Я очень рад, повторяю, что мы вот так сейчас поговорили. Что вы сделали именно то, что хотели сделать. За истекшие сутки я потерпел четыре поражения, а поражения не добавляют душевных сил. Вы – моя первая победа… хотя ради нее мне не пришлось и пальцем о палец ударить.
– Вы меня чертовски заинтриговали, – уже по-свойски проговорил все-таки польщенный Листровой.
– Догадываюсь. Увы. Мне действительно очень сложно вам объяснить.
– Да и время, наверное, дорого, – предположил Листровой.
– Ну, со временем я бы управился… – Симагин
– Что?
Симагин взял себя в руки. Опять улыбнулся.
– Вот что… Я очень боюсь вас подвести, – проговорил он мягко. – Через несколько часов мне, видимо понадобится покинуть камеру.
– Ёхана-бабай! – сказал Листровой. – Это как?
– Для дела, – пояснил Симагин. – Мне бы совсем не хотелось, чтобы у вас, или у тех, кто меня охраняет, были из-за этого неприятности. Чтобы вам или им скажем, попытались приписать соучастие в побеге… или что-то в этом роде. Я уверен, что ничего подобного не произойдет, просто не успеет произойти. До завтра, во всяком случае, побег не будет обнаружен, а не позже чем ночью вся ситуация окажется, я почти уверен, кардинально изменена. Если это мне не удастся, ночью я вернусь и приму все как должную расплату… как маленький и незначительный довесок к угрызениям совести. И ваш арестант будет в полном вашем распоряжении, навешивайте на него все, что вашей душеньке заблагорассудится… Но если я ошибаюсь, и случится непредвиденное, если кто-то попытается уже сегодня вас обвинить, замазать, что называется… потерпите, пожалуйста, несколько часов. Всего несколько часов. Это могут быть неприятные часы, но ни к каким реальным неприятностям они не приведут. Мне очень важно, чтобы вы это знали. Мне будет спокойнее работать. И очень, действительно, хорошо, что мы поговорили – иначе просто непонятно, как я бы… Ладно. Это вам следует помнить – завтра все уже будет иначе. Хорошо?
– По-моему, у меня белая горячка, – проговорил Листровой. Симагин улыбнулся и отрицательно покачал головой. Потом, ни слова не говоря, выставил над Листровым защитный кокон. На всякий пожарный.
Не подозревая об этом, Листровой снова закурил, когда явившийся по его вызову охранник вывел подозреваемого из кабинета, и подумал: как ни крути, а быть того не может, чтоб сверхчеловек хоть третьим, хоть пятым пунктом программы к бабе своей Савской вечерком не явился, или хотя бы не повстречался с ней. И почти что не может того быть, чтоб он не заглянул домой. Туда, где сперва наши ребята, а потом этот безопасный красавец так бездарно рылись, но наверняка именно то, что могло бы представлять интерес, проморгали. Выставить бы посты наблюдения у квартиры женщины Аси и у его квартиры… да не на улице, а прямо при дверях как-нибудь, у соседей через лестничную площадку… а лучше даже внутри, мало ли как он будет внутрь попадать… Не знаю для чего – просто чтобы понять, что он может и чего хочет. А зачем мне это понимать? Может, не моего ума это дело? А кто определяет, моего или не моего? Я сам и определяю. Раз мой ум этим интересуется – стало быть, это моего ума дело. Другой вопрос, как я воспользуюсь знанием, если и впрямь узнаю, что он может и чего хочет… ну да это – потом. В зависимости от того, что именно я узнаю, сей вопрос и будет решаться.
Или я ввязываюсь сейчас в игру, где ставками служат такие ценности, такие величины, которых я даже представить себе не в состоянии? Нет, не так – плевать мне на ценности и величины; если они действительно существуют, уж как-нибудь я их себе представлю, не пальцем делан, и смогу, сумею оценить их, если увижу своими глазами… но просто-напросто при таких ценностях и человеческие жизни то и дело отлетают вправо-влево переломанные, как спички у меня отлетали полчаса назад… Может, и впрямь не лезть? Что называется, не выеживаться – целее буду?