Очаг на башне
Шрифт:
– Вопрос о доверии – вопрос не праздный, – медленно проговорил я через несколько мгновений после того, как он закончил. – Откуда мне знать, не провокатор ли вы?
Он задрал голову и глянул на меня как бы сверху вниз.
– Ниоткуда, – ответил он. – Чутье гражданина России должно вам подсказать.
Да, подумал я. Самый человечный человек. В натуральную величину.
– В конце концов, и я перед вами беззащитен, – сказал он. – Я ведь тоже не могу исключить, что в момент нашей следующей с вами встречи меня
– И что вы будете делать с этими данными? – спросил я.
Он сплел пальцы рук на остром тощем колене, обтянутом тонкой серой тканью поношенных брюк. Плечи его ссутулились, и лоб пошел морщинами.
– Все это, голубчик, вас совершенно не должно касаться. Совершенно не должно касаться. Едет – не едет, вот и все. Дальше уж моя забота. Только моя, – тяжело повторил он. – Но крови мы с вами проливать никогда не будем. Никогда не будем. Даю вам, знаете, слово.
Он помолчал. Весь его апломб вдруг улетел куда-то, и на миг я ощутил его ужас. И ту безысходность, безвыходность ту, в которой он жил.
– Я ведь все понимаю, Антон Антонович, – тихо и с жуткой тоской проговорил он. Словно волк завыл на луну перед смертью. – Если бы вы знали, как я бы хотел брать их под белы руки и вести, будто юных новоселов, будто новобрачных счастливых в светлые просторные лаборатории, в библиотеки. Если бы вы только знали… Но ведь война, Антон Антонович! Война! И мы с вами – не более чем партизаны на оккупированной территории!
Меня в пот ударило.
Не будь я навек осчастливлен предсмертным подарком Александры, то мог бы ещё засомневаться – искренен он или играет. Уж так театрально это звучало, так театрально…
Он был искренен. Он душу раскрывал передо мной. И это было самым страшным – что он ВОТ ТАК искренен.
– Я должен подумать, – глухо ответил я.
– Подумайте. Подумайте хорошо и мужественно. Я скоро приду снова, и тогда вы мне ответите.
– А если я отвечу отказом? – медленно спросил я.
Он помедлил.
– Тогда мне будет очень жаль, – сказал он. – До свидания, Антон Антонович, – он встал. И подал мне руку.
И мне пришлось её пожать!
О, тяжело пожатье каменной его десницы…
– Всего вам доброго. Желаю вам принять правильное решение.
– Я себе этого тоже желаю, – вымученно улыбнулся я. Тут я сказал ему чистую правду.
Он взялся за ручку двери, и снова повернулся ко мне.
– До свидания, Антон Антонович, – повторил он.
Когда он вышел, я верных минут пять сидел и обалдело смотрел на закрывшуюся дверь. У меня у самого будто мозги отшибло дубинкой той правоты, которую он излучал. Всяких я в этом кабинете видал, но вот вождей – не приходилось.
А ведь многое у него перекликалось с Сошниковым.
Но они ни в коем случае не нашли бы
И, как оно водится у вождей – пли прежде всего по врагу внутреннему, по изменникам и дезертирам, а враг внешний пусть уж обождет, пока у нас до него дойдут руки.
А потому, как оно почти всегда бывает – беспомощный Сошников пускает слюни и поет «Бандьеру» в настывшей промозглой палате, а этот трудящийся отдает приказания и уверен, что чутье граждан России должно подсказывать этим гражданам кидаться на вражьи амбразуры по первому его слову.
Как сказал бы, вероятно, наш интеллигентный президент – урою. За Сошникова – урою.
Но сразу в ушах зазвучала эта смертная тоска: я все понимаю, Антон Антонович… Я даже вздрогнул.
Встал и, как обычно в моменты тяжких раздумий о судьбах мироздания, подошел к окну. Но там было уже неинтересно – темнело; и зажигались разноцветные и потому, несмотря ни на что, какие-то праздничные окна в квартирах напротив.
Получается, все-таки, что во всем и впрямь виноваты злобные русские патриоты? Элементарно, Ватсон!
Не складывается. Не складывается.
Во-первых, очень уж просто. Я допер до сей глубокой мысли через полчаса работы со своей отнюдь не исчерпывающей статистикой. А они года три по меньшей мере шуршат в своем подполье – и до сих пор их не повязали, лапушек. Парадокс?
Во-вторых, перемена вектора сюда не вписывается. Какого же рожна сей патриот начал гвоздить именно те умы, кои попытались сохранить Родине верность?
Мысль будто билась о стекло. И надо было ехать к Тоне. Тоска справа, тоска слева.. Я гибну, донна Анна!
Честно говоря, странно, что этого не произошло прежде – но после общения с этим хоть и израненным, но все равно замшелым командором я совершенно отчетливо встревожился за Киру и Глеба. Вчера я был, видимо, слишком упоен собой и своими играми, нет их дома – ай-ай, ну и ладно, бродят где-то. А игры-то пошли такие, какие нам до сей поры и не снились.
Словом, я немедленно позвонил Кире. И подошла теща.
Ну, я поздоровался, перекинулся парой фраз. Как-то она неуверенно говорила – словно стеснялась, или ей давали знаки со стороны, что отвечать. Я спросил Киру.
– Она сейчас не расположена, очень устала…
– Но с ней все в порядке?
– Да, с ней все в полном порядке…
– На пару слов хотя бы.
Теща загугукала в сторону, ощутимо прикрыв трубку ладонью. Казалось, она в чем-то убеждает Киру, просто-таки уговаривает.
– Здравствуй, Антон, – произнес голос Киры. Я её едва узнал. Совершенно больной голос.