Очарованная горцем
Шрифт:
Но Господь подарил ей так много — любовь монастырских сестер, преданность охранявших ее мужчин, отдавших жизнь ради ее спасения. Помня об этом, она не имеет права жаловаться на судьбу — и не станет этого делать.
— Какое вы имеете отношение к королю, Давина? Почему Аргайл с Монмутом из кожи лезут вон, чтобы прикончить вас?
Давина со вздохом повернулась к Робу — пусть по ее глазам поймет, что она говорит правду, решила она. Да и она сумеет понять, не лжет ли он.
— Неужели вы действительно этого не знаете, Роб Макгрегор?
— Нет, девушка. Не знаю.
Как ни странно, этот ответ совсем не обрадовал ее, а она так на это надеялась. Если он и
— Тогда, пожалуйста, постарайтесь понять, — взмолилась она, глядя ему в глаза. — Я бы предпочла, чтобы вы ничего не знали. Поверьте, я благодарна вам за все, что вы для меня сделали. И ни о чем больше не прошу, только отвезите меня в Курлохкрейг, а потом уезжайте.
Роб словно окаменел. Давине показалось, что он даже забыл дышать. Она молча ждала, что будет дальше. И тут произошло непонятное. Хрипло выругавшись сквозь зубы, Роб ударил коня шпорами. Испуганный жеребец, захрапев, понесся галопом.
— Как пожелаете, — прорычал Роб.
Оба молчали. Топот копыт жеребца эхом отдавался в ушах, гремел в голове Роба, точно боевой барабан, зовущий к битве. Какие бы тайны ни скрывала Давина, она ясно дала понять, что не намерена открыть их ему. Он догадывался, что она не слишком радуется перспективе оказаться в другом монастыре — одной, без охраны, — но она скорее даст ему уехать, чем скажет правду. Не будь Роб так оскорблен, он бы только восхищался ее мужеством и силой духа. Накануне, услышав, что она вынуждена лгать «ради его же блага», он счел это забавным и в глубине души был даже слегка польщен. Однако долго обольщаться ему не пришлось — он прочел горькую правду в ее глазах. Глаза Давины не лгали — она попросту не доверяла ему… даже после того, как он, рискуя жизнью, спас ее из огня. Роб и сам не мог понять, почему это приводит его в такую ярость. В конце концов, у нее нет никаких причин верить ему… но почему-то ему страшно хотелось, чтобы все было по-другому.
Да и о каком доверии можно говорить, если он перевезет ее из одного аббатства в другое — вместо того чтобы укрыть ее в единственном месте, где она будет в безопасности? Проклятие, выругался про себя Роб, он не имеет права увезти ее в Кэмлохлин! Поступить так значило бы привести туда тех, кто охотится за ней.
Стиснув до боли зубы, Роб подставил лицо ветру, стараясь убедить себя, что поступает правильно. Он обязан избавиться от нее, да поскорее, а после бежать со всех ног — до того, как сюда явится целая армия, чтобы взять его за задницу. Но… бежать? Как он сможет после этого смотреть в глаза друзьям? Совершив предательство, разве не потеряет он право в один прекрасный день стать вождем клана? Бежать от опасности — трусость, недостойная воина, даже если не знаешь, кто за этим стоит. Но дели было не только в этом. Роб чувствовал, что не хочет бросать ее. При одной только мысли об этом ему хотелось завернуть ее в свой плед и умчать в Кэмлохлин.
А этот Эшер… любил ли он ее? Помоги ему Господь, если так, покачал головой Роб, влюбиться в такую девушку — значит рисковать голевой, А она… любила ли она его?
Проклятие, ему-то какое дело? В конце концов, Эдвард мертв, напомнил себе Роб. И потом, даже если из-за нее не начнется война, все равно в нынешней ситуации Роб меньше всего стремился повесить себе на шею женщину. Днем
Глава 8
Распятие, венчавшее колокольню аббатства Курлохкрейг на окраине старинного городка Эр, бросало тени на лица пятерых молодых людей, не сводивших с него глаз.
Роб подозрительно огляделся. Уилл, не дожидаясь приказа, спешился и распахнул тяжелые металлические ворота, преграждавшие им дорогу. Стоявшее на самой вершине лесистого холма аббатство с его массивными стенами, построенными еще, вероятно, в эпоху нормандского нашествия, смахивало на средневековый рыцарский замок. С вершины высокой колокольни открывался прекрасный вид на окрестности, от величественных вершин Аррана до мыса Кинтайр позади аббатства. Поблизости от монастыря не оставалось ни одного дерева, ни единой рощицы, за которой мог бы укрыться приближающийся отряд, даже Олд-Бриг, по-прежнему остававшийся основной дорогой в портовый город, был виден как на ладони. У аббатства не было армии, но зато его обитатели могли заранее узнать, что к ним приближается враг.
— Роб!
Он перевел суровый взгляд на стоявшего у ворот брата.
— Аббатиса идет.
Колин махнул рукой в сторону направлявшейся к ним высокой, сухопарой женщины, вслед за которой спешили четыре монахини. Все женщины были с головы до пят закутаны в серые с белым одежды, руки их были кротко сложены на поясе, широкие рукава прикрывали их до самых кончиков пальцев.
Женщины, угрюмо повторил про себя Роб. Одни женщины! Кто защитит их, если враги Давины явятся сюда?
— Добрый день, преподобная мать, — почтительно склонившись перед аббатисой, приветствовал ее Колин.
Аббатиса, не удостоив юного шотландца даже взглядом, остановилась. Глаза женщины были такого же блекло-серого цвета и излучали такой же холод, что и каменные стены монастыря — эти глаза неотрывно смотрели на Давину. Обрамленное тонкой белоснежной тканью монашеской повязки узкое лицо аббатисы выглядело бесстрастным, в то время как ее пронизывающий взгляд, казалось, ощупывает Давину.
— Леди Монтгомери, — проговорила аббатиса таким невозмутимым тоном, что у всех присутствовавших не осталось ни тени сомнения — пожилая женщина не только знала Давину, но и ожидала ее появления.
Роб почувствовал, как напряглась Давина, стоило только аббатисе назвать ее по имени. Роб успел заметить, как она кинула на аббатису предостерегающий взгляд.
— Где капитан Эшер? — высокомерно осведомилась аббатиса, в первый раз за все время обратив внимание на Роба и тем самым подтвердив его догадку. — Мне казалось, это он должен был сопроводить нашу гостью в Курлохкрейг.
— На аббатство Святого Христофора напали, преподобная мать. Капитан Эшер пал в бою.
На мгновение в лице аббатисы мелькнула боль. Спохватившись, она поспешно опустила глаза.
— А сестры?
— К моему величайшему сожалению, вынужден сообщить, что та же участь постигла и их.
Ради Давины — да и аббатисы тоже — Роб постарался, чтобы это прозвучало как можно мягче.
Аббатиса осенила себя крестом, потом помолчала немного, видимо, молча молясь за души новопреставленных. Наконец ее невозмутимый взгляд снова обратился к Робу.