Очарованный принц
Шрифт:
– Клянусь, я никогда его не видела! Никогда!.. Сегодня… вот сейчас – первый раз в жизни!
А вору не нужно было подыскивать убедительных слов, похожих на правду, – они выговаривались сами:
– Когда я услышал, как ласково, как нежно ваш супруг беседует с вами, сердце мое наполнилось раскаянием и стыдом…
– Он лжет! – кричала Арзи-биби. – Не верь ему! Я никогда, никогда его не видела до этой минуты!
– Развратница! – шипел, содрогаясь, меняла. – Изменница! Обманывать своего благодетеля, который взял тебя нищую! Обманывать его! И с кем? С такой
– У женщин бывают часто весьма странные и даже порочные склонности, – ханжеским голосом вставил вор.
Арзи-биби в ответ могла только простонать. Она уже оправилась от первого потрясения, уже все поняла; она кипела от гнева, сжигая вора в пепел раскаленными молниями своих черных глаз! Но была связана, бессильна, принуждена к молчанию. Ибо там, в сундуке, был второй.
– Он лжет!
И опять она задохнулась.
– Не запирайтесь, Арзи-биби, – сказал вор. – Только чистосердечное признание может спасти нас. Не сами ли вы сегодня увлекли меня в этот дом, сказав, что ваш супруг до ночи удалился к ростовщику Вахиду с целью отыграть в кости свой проигрыш – триста семьдесят таньга?
– Ты даже это разболтала ему! – возопил купец, рванув себя за бороду. – Даже это!
Таинственная сила продолжала действовать, подсказывать вору нужные слова:
– Клянусь никогда больше не переступать порога этого дома и никогда не наполнять моих глаз видом этой женщины, которая действительно прекрасна телом, но черна душой, как это явствует из ее бесстыдного запирательства. Мое сердце с презрением отвращается от нее – я удаляюсь…
Медленными шагами, опустив голову, как бы вконец подавленный раскаянием и скорбью, он вышел из комнаты.
За его спиной творилось неописуемое.
– Нет! Нет! Я не знаю его! Никогда! Никогда! – кричала вся в слезах Арзи-биби.
– Лжешь! – гремел супруг. – Лжешь, презренная! Он сам изобличил тебя!
Вслед вору полетела, гремя и звеня, сабля, за нею – парчовый халат.
– Возьми – слышишь ты, осквернитель чужих опочивален! И чтобы я тебя не видел больше!
Об этом вора дважды просить не пришлось.
Как только он выскочил из калитки в переулок, – таинственная сила оставила его. Но теперь ему вполне хватало своей, которую он и приложил к ногам – всю, без остатка! Как он бежал, как мчался! Воздух свистел в его ушах, собственная тень едва успевала за ним. В одно мгновение он пересек пустырь и очутился на кладбище, – здесь он залег в пыльном чертополохе, между старых могил.
А в доме купца буря понемногу затихала.
Обессилевший, обмякший купец со взъерошенной бородой, испестренной пухом, в съехавшей набок чалме сидел на сундуке и горестно восклицал:
– А я тебе всегда верил, я так тебе верил!..
Он стиснул руками голову и замотал ею, раскачиваясь и глухо стеная от нестерпимой боли в душе.
Последняя вспышка гнева бросила его на середину комнаты. Дико вращая глазами, терзая себя за бороду, он возопил:
– И с кем? С кем? Да где ты его нашла – такую поганую рожу!
Этот
Какое наказание мог он избрать для своей ветреной супруги? Выдать палачам? Для этого он слишком любил ее, кроме того не хотел огласки и бесчестья. Наказать ее плетью самолично? Он мог бы это сделать, пользуясь тем, что в доме – никого, но: «ударивший женщину – достоин презрения!» – он это помнил.
Тогда он решил запереть ее дома и лишить всех знаков своего благоволения. С мрачным и непреклонным видом, шумно сопя, он снял со стены серебряное зеркало, содрал ковер, затем оголил ниши, забрав кувшинчики, ларчики и прочую мелочь.
Он разорил тахту, оставив на ней только одну подушку.
Комната сразу стала угрюмой, как бы нежилой.
Арзи-биби, забившись в угол, огромными недвижными глазами молча следила за мстительными действиями супруга.
Он обвел взглядом потолок, стены. Что бы еще содрать? Ага, шелковый балдахин над тахтою! Он содрал и балдахин и присоединил к остальному отобранному.
Образовалась большая куча разнообразных вещей. Куда это все девать? Взгляд купца упал на сундук – вот самое подходящее место!
Арзи-биби похолодела, предвидя новую бурю.
…Только могучее перо Низами или Фирдоуси могло бы достойно описать все последующее! Вконец обезумевший в сундуке от страха, от жары и духоты вельможа, видя, что до него все-таки добрались, впал в полное неистовство, исступление! С дикими глухими воплями, подобными уханью ночного филина, весь мокрый и облепленный пухом, он выскочил из сундука, ударил купца головою в живот, укусил за палец и, ни с чем решительно не сообразуясь, ринулся в окно, дробя китайские цветные стекла.
Калитка была открыта – он ее не увидел. Бросился на забор. Сорвался. Бросился опять. Завыл. Грузно перевалился на ту сторону забора, упал на дорогу, вымазался еще и в пыли – и, вскочив, ничего не видя перед собою, устремился куда-то… все равно куда, только подальше!
На этом, однако, его злоключения не кончились. Гонимый страхом, он бросился на кладбище. Случай привел его к тому самому надгробью, где затаился вор. Задыхаясь и хрипя, с бешено колотящимся сердцем, готовым лопнуть, вельможа повалился в бурьян, в двух шагах от вора, по другую сторону каменного надгробья. Немного отдышавшись, отважился выглянуть.
Всемилостивый аллах! Прямо на него, дружелюбно ухмыляясь и подмигивая желтым глазом, смотрела широкая плоская рожа – совсем незнакомая!
Но шепот, который он услышал, был ему знаком – о, как знаком был ему этот шепот!
– Ну что там, в доме? У меня ваша сабля и ваши медали, почтеннейший. Можете взять. А халат я оставлю себе – на память.
Какая уж тут сабля, какие медали! Судорожно вскрикнув, вельможа вскочил и быстрее лани помчался в глубину кладбища, прыгая через могилы, ломясь напрямик сквозь колючий терновник. Тщетно вор махал ему вслед руками в знак своих миролюбивых намерений – вельможа не остановился, не оглянулся и исчез в кладбищенских зарослях.