Очень быстро
Шрифт:
Как Маринка, было сунувшаяся мириться и получившая решительный «от ворот поворот». Вот она так прямо и сказала: «Говнюк ты, Миха. Делаешь вид, что людей любишь, а на самом деле только себя и только то, что тебе с этими самыми людьми сделать удалось своими бесценными ручками маститого хирурга. Ты в них любишь себя, Миш! Себя, блядь!»
Миха (дебил великовозрастный!) Маринку еще надумал одернуть: мол, негоже даме такие слова в своих речах использовать. И предсказуемо за это поплатился: Маринка окончательно рассвирепела, кинулась, выставляя искусственно-наращенные, да еще и укрепленные какими-то специальными супертехнологичными составами
Спровоцированный, если честно, самим Михой, но все-таки начатый его бывшей «спарринг» вышел абсолютно отвратительным. Зато после того, как Маринка расцарапала лишь прикрывавшемуся от ее атак Михе физиономию, ее как-то, что ли, попустило. С ней удалось спокойно поговорить и нормально проститься, а сам Миха испытал внезапное и острое чувство торжествующего облегчения: всё, финита, точняк, свободен, хоть и с немного покоцанной физиономией! Ну, видимо, в качестве комплекта к сбитым костяшкам на кулаках.
Миха обработал «боевые раны» хлогексидинчиком и глянул на себя в зеркало. КрасавЕц, блин! В точности как тот петух из «Бременских музыкантов»: ощипанный, но не побежденный. А значит, еще повоюем. Еще ничего! Как-нибудь.
Впрочем, это самое «как-нибудь» было лишь словесным оборотом. Абсолютно понятно было «как», потому что начались студенческие каникулы, и Миху с ежегодным дружественным визитом посетила Васька, она же Василиса Михайловна Синицина — единокровная доченька, впрочем, носившая не Михину, а совсем другую фамилию — отличного мужика, который Ваську вырастил и воспитал, и которого она, в отличие от Михи, называла папой. Родной же отец для нее так и остался со статусом «Миша». И еще благодарен был, что такого добиться удалось взамен изначального издевательски-злобного «МихалИваныча».
Все было плохо, пока Васька оставалась мелкой, ухудшилось до почти полного разрыва в ее подростковые годы и вдруг наладилось, когда дочь повзрослела. Поняла, что ли, что жизнь — штука непростая, а черного и белого в ней нет от слова «совсем»? Все сплошь серое разных оттенков… Иногда, правда, вспыхивает цветным, так мы сами умудряемся цвет этот затушить, отретушировать, замазать…
Сучьи кеды в яркий синенький цветочек, надетые на длиннющие ноги клятой Ильзы, которая кинула Миху как раз в тот момент… Когда что? Когда он сам, первым, собрался сказать ей, что «секс не повод для знакомства»?! Причина только в этом? Что Миху кинули до того, как это успел сделать он сам? Или все же?..
Вопросы эти достали до такой степени, что одним более или менее свободным вечером Миха, сам не заметив как, взял да и зарулил в «Агрегат». Могло бы получиться погано, если бы за стойкой этого сугубо байкерского бара формата «чужие здесь не ходят», стояла не Юлька, а ее сменщица, но нужный Михе человечек был на месте и даже ему обрадовался.
Обменявшись рукопожатиями с какими-то парнями, которых, кажется, знал или просто где-то видел ранее, Миха двинул прямиком к стойке, взгромоздился на высокий стул, пристроив рядом шлем и перчатки, и теперь сидел и ждал, когда Юлька обслужит тех, кто явился чуть ранее, и сможет уделить ему хотя бы немного времени.
Они были знакомы уже давно. С тех времен, когда сам Миха работал на Скорой, а Юлька еще гоняла на байке. Как раз до той самой аварии, которая их свела, и гоняла… Когда Михин экипаж, завывая сиреной и взмаргивая «люстрой», прибыл на место, выглядело
У Юльки теперь не было одной руки, одной почки, один ее глаз пришлось заменить на пластиковую имитацию, зато она осталась жива и теперь нашла себя здесь, в байкерском баре, где не только разливала клиентам кофе с чаем, пиво или что покрепче, но и всегда была готова выслушать и поддержать морально. В точности так, как когда-то поддержал ее саму Миха.
Наверно, это было даже смешно и в духе «сапожник без сапог», но выходило так, что теперь уже он сидел, пил пиво (уныло-безалкогольное из-за перспективы чуть позже ехать домой) и нудел, жалуясь на жизнь. Без имен, понятно, и безо всякой конкретики, но… нудел, рассказывая о своей серой и скучной жизни и девушке, которая могла бы расцветить ее самыми яркими и прекрасными красками, да вот только не захотела…
Периодически кто-то подваливал, чтобы поздороваться. Миха жал руки и тут же отворачивался к Юльке, продолжая гнуть свое. Она терпела, слушала, кивала, с мастерством опытного театрального суфлера подавая нужные реплики, и… И вот ведь вроде и не сказала в ответ ничего сильно умного или сильно нового, но после стало легче.
Дар! Что тут еще сказать?
Оправившись после расставания с Маринкой, немного подлечив боевые ранения, а главное, задвинув в самый темный угол сознания воспоминания об Ильзе, Миха зажил вроде как обычной жизнью: работал, изредка выпивал с приятелями — медиками или байкерами — и, конечно, общался с дочерью, с которой в течение года виделся нечасто, а потому периоды, когда она наезжала в гости, ценил.
Результатом повышенного отцовского стремления проводить вместе как можно больше времени стало то, что Миха взял с собой Ваську на днюху одного из своих ближайших друзей. И тут же жестоко поплатился за это, потому что после дочь вцепилась в него натуральным клещом:
??????????????????????????— Все хором говорят, что ты стал на себя не похож. А еще говорят, что все из-за этой твоей Маринки. Ну, хочешь, я с этой дурой съезжу поговорю?
Сказать, что Миха обалдел — значило не сказать ничего. Он попытался отбояриться, прикладывая руки к груди и заверяя, что все с ним в норме и кто-кто, а уж Маринка здесь и вовсе совершенно не при чем. Васька не поверила и таки собралась ехать.
Только представив себе, что из этого может выйти (и так еле распрощался!), Миха впал в крайнюю степень ужаса: божился, грозился, а под конец разве что не умолял. Васька, почуяв поживу, начала его откровенно шантажировать и таки добилась своего: Миха сознался, что да, влюбился. Встретил кое-кого, когда ездил на Волгу, на Трэфен, и теперь все время не в своей тарелке.
Васька было начала подкалывать и троллить отца, но как-то очень быстро (вот оно родство-то где себя, слава те богу, проявило!) делать это перестала.
Сидела, щурила глаза, очень похожие на Михины желтовато-карие (по-волчьи хищные, как сказала когда-то Ильза, чтоб ей), слушала внимательно, кивала, несколько раз уточнила про марку мотика («Что за «Гусь» такой?»), про номера («Регион-то хоть запомнил? Только утенка желтого?! Ну ты ваще!»), про марку фотоаппарата («Какие там хоть буковки были?»), обругала Миху тормозом и ушла к себе в комнату с туманным обещанием: «Поищем».