Очень маленькое созвездие. Том 2. Тихая Химера
Шрифт:
– Послушный, значит?
Он, кажется, смеется? Юм отвел глаза. Это смешно – быть сдержанным? Смешно – быть таким ледяным и несчастным? Да, наверно. Смешно и позорно. Несчастным быть – позорно, это правда. Только где ж его взять, это счастье? Счастье – для хороших. А он – кто? Убийца, проклятие семьи. Наверно, надо притвориться жизнерадостным? Притворяться – еще позорней.
Вир вдруг спросил:
– Ты мне постараешься правду говорить?
– …Всю?
– Надо всю. Если ты, конечно, хочешь, чтобы все у тебя здесь сложилось хорошо. Ты хочешь?
– Иногда «хорошо» не значит «правильно».
– Ладно,
– Чтобы у вас не было со мной хлопот. Для этого разве нужно говорить всю правду?
– Да. Попробуем. Юм, ты кто?
– …Несчастье, – подумав, ответил Юм. Этот Вир и так знает, как его зовут. И, наверное, знает, как он родился.
– Но еще и Астропайос?
– Слегка контуженный.
– Ты хочешь поправиться?
– Надо.
– Астропайос может все?
– Только делать надо лишь самое необходимое.
– Необходимо перестать быть несчастьем.
– Хорошо бы, – согласился Юм. Как же это уныло звучит, и он рассердился на себя: – Но я поправлюсь и буду полезным.
– Что, только для того и нужен?
Юм истолковал усмешку Вира как презрение. Пошарил в себе и предъявил другие свои полезные свойства:
– Еще я могу водить корабли в таймфаге. Это немного, я понимаю. Потому меня и прислали учиться. Чтоб от меня стало больше пользы.
– Надо, чтоб пользы от тебя стало больше для тебя же самого. Ведь без слез не взглянешь, честное слово. А раньше-то умел смеяться, вот смотри, – Вир усмехнулся, вынул откуда-то и положил перед Юмом большой снимок: – Здесь тебе год.
Юм уставился на фотографию улыбающегося малыша с лучезарными синими глазками, с проклятой черной полоской по серебряной головенке, нетвердо стоящего среди каких-то, выше него, густых белых цветов. Маленький. Совсем один. Улыбается. Глупый. Не знает, что совсем-совсем один на свете. Заныло в животе, и сделалось жутко холодно. Вир положил еще один снимок – тот же малыш, чуть постарше, хохочущий, на руках смеющегося Деда. Юм проверил взглядом Вира. Тот протянул ему еще один снимок – лобастый, хмурый мальчик с крепко сжатым ртом и сердитыми зоркими глазами, башка круглая, бритая под контакты ротопульта, с той же черной полосой ото лба к затылку… Совсем другой ребенок, отчужденный, и взгляд тяжелый, очень тяжелый…
– А здесь тебе почти пять.
Юм подождал и спросил:
– А еще есть?
– Есть, но пока тебе не стоит их смотреть.
Можно подумать, ему хочется. Нет уж, пока хватит воспоминаний. И так уже тошнит. Это небо высокое, сияющее на снимках, кусты с белыми снежками цветов, руки Яруна, бережно удерживающие прильнувшего к нему ребенка, серый таймфаговый комбинезон на нем пятилетнем – от всего этого тошнит. И печет за ребрами. Завыть бы… Так. Все эмоции – вниз. Глубоко. И еще глубже. Все коробочки с нервами – в сейф. Ну, чего этот Вир от него хочет? Чему он еще не научился? Сказал бы прямо, как себя вести, чему полезному учиться, и все. Спокойней всем… Что такого придумать, чтоб оставили в покое? Посмотрев еще на снимки, Юм, превозмогая тошноту, отодвинул их к Виру.
– А ты не хочешь их взять себе?
– Нет, спасибо, – Юм старался не подать виду, как тошнит. Не надо ему никаких цветных картинок. Ему вообще ничего не надо. – А вы почему все обо мне знаете?
– Ну, не все. Но многое.
Юм кивнул и неуверенно переспросил:
– Я буду – как все ученики?
– Да, а что?
– Среди детей?
– Да. Ты не хочешь?
– Не знаю. Я думал…
– Что ты думал?
– Думал: как в детстве, когда я один и много учителей и врачей.
– Нет. Будешь, как все. Школа, класс, интернат.
– А Сташ как велел?
– Сташ велел тебя социализировать.
– А?
– Интегрировать в социум. Приучить жить среди людей. И сам я думаю, что тебе лучше обычной жизнью жить, подальше от взрослых, с ребятами. Чтоб ты играл, бегал, портфель в школу таскал.
– Но я ведь права не имею на все это. Сами же говорите, что я опасен. Мне под надзором – самое место. А не в этой детской жизни.
– Ты ошибаешься. Ние говорит, что ты что-то важное в жизни перепутал. Что винишь себя в том, в чем не можешь быть виноват.
– Ну, это говорит Ние, а не Сташ, – усмехнулся Юм, стараясь не поднимать глаз. – Он знает правду, я знаю правду – все остальные могут думать как угодно. Да вы не волнуйтесь, я буду слушаться. И никто не будет в опасности, потому что…Ну, потому что я сам себе тюрьма.
– Ты очень жесток к себе. И несправедлив.
– Не стоит об этом, – на самом деле это была мольба, но Юм выразил ее как мог сухо. Никаких эмоций. – Я буду вести себя, как велено – социализироваться. На самом деле все как раз таки справедливо: ведь в настоящей тюрьме-то было бы куда легче, чем вот так, среди всего этого…такого детского, такого хорошего, среди деток, которые никогда ни в чем не были виноваты.
– Ты хочешь сказать, что Сташ так изощренно жесток? Что будто бы он хочет, чтоб ты думал, что эта детская жизнь – не тебе? Что нельзя быть, как все эти мальчишки и девчонки – а только смотри на эту жизнь, а сам не смей ни играть, ни бегать? Смотри на игрушку, но не трогай? Хорошо ж ты о нем думаешь… Да он весь «Венок»-то придумал и построил специально для тебя, еще за полсотни лет до того, как ты появился!
– Я знаю. Все было бы прекрасно, если бы я ни в чем не был виноват… Но я все испортил. Что ж, буду ходить и смотреть. Думаю, я… Я вытерплю. Кааш учил меня сознательно управлять нервной системой. Я не выйду из-под контроля, обещаю.
– Да, засада, – вздохнул Вир.
– Нет. Я никого не трону.
– Я знаю,– пожал плечами Вир. – Да если б ты был для других опасен, разве тебя привезли бы сюда? Юм. Пожалей себя хоть немножко.
– …Пожалей? Я – себя пожалей? С какой стати?!
– Чем меньше ты себя жалеешь, тем более жалко выглядишь снаружи.