Очень сильный пол (сборник)
Шрифт:
Дворец был прекрасен, но выглядел настоящей руиной.
Как же я живу теперь, подумал он, если даже эта декорация к хоррору не может меня особенно удивить.
– Интересно мне, чего этот пидор здесь трется, – сказали позади него, не повышая голоса, но внятно.
В ту же секунду над краем каменной стены появилась широкогрудая, лобастая черная собака, вернее, хорошо очерченная тень собаки, и захрипела, нависая над ним. Ротвейлер, узнал он, если прыгнет – конец, это убийца…
А позади другой голос спокойно поддержал диалог:
– Ты что, Саша, не видишь, кто это? Куда ж ему деваться,
Он оглянулся, сделал шаг к кабине огромного трейлера «вольво», стоявшего напротив ворот. Тут же дверца кабины распахнулась, и один за другим на землю спрыгнули старший научный сотрудник Кравцов, академики Плотников и Журавский. Все трое были, по обыкновению водителей колесящих по всему миру трейлеров, голы до пояса, и зрелище это внушало уважение: страшный рваный шрам на груди Кравцова, под правой ключицей, хорошо прочерченные, густо заросшие седым волосом мышцы Плотникова, баварский живот, отдавливающий вниз парусиновые штаны, и жирные бицепсы Журавского… Пес за спиной перестал хрипеть, он услышал тяжелый прыжок, треск раздвигающихся кустов – зверь передал его дежурной группе и ушел в глубь двора.
– Ну, что ж так у ворот топтаться? – спросил Плотников голосом хорошо воспитанного хозяина. – Входите, входите, очень вовремя вы поспели…
– Давай, – Кравцов хлопнул его по плечу, сунул руку дощечкой, даже почти обнял, – давай, старичок, посидим, примем понемножку… У нас там еще есть, Петрович?
Журавский досадливо пожал круглыми плечами:
– Вы, Саша, честное слово, меня прямо барменом назначили. Ну, думаю, найдем что-нибудь, а то вон на человеке с дороги лица нет.
Ворота открылись легко и беззвучно, они начали подниматься по лестнице, он впереди, остальные следом. Ротвейлер остался на нижней ступеньке, радостно дергая обрубком хвоста, изображая им виляние.
Наверху, на террасе, почти точно посередине между львами, их ждал высокий человек в светлом костюме. В полутьме он разобрал только, что человек был очень стар, руки и лицо его были темными не то от возраста, не то от загара, на голове была светлая, под костюм, шляпа с широкими опущенными полями.
– Прошу в дом, – сказал человек в белом, делая шаг в сторону, снимая шляпу и жестом приглашая его в темный проем настежь открытой двери. – А вас, господа, благодарю, можете пока спокойно отдыхать…
Он оглянулся на коллег. Секунду помешкав на ступеньках, они развернулись и потопали вниз. Первым шел Журавский… Вот они вышли за ворота, осторожно прикрыв их за собой, и, один за другим, полезли в просторную кабину…
– Прошу, прошу, – повторил белый господин и пошел впереди. Вдвоем они миновали абсолютно темное помещение, видимо холл, и двинулись в глубину дома. Он шел за колеблющимся впереди белым пятном.
– Осторожно, сударь, здесь порожек, а после три ступеньки вверх, – сказал хозяин, одновременно, судя по звуку, поворачивая где-то впереди ключ в замке.
Дверь распахнулась, они вошли в гостиную, и впервые за этот вечер он подумал: «Все же… странно. Может, правда, повредился я? Или так бывает? Что ж, к Князю тьмы меня Сашка Кравцов привел, что ли?»
Меньше всего удивляло его появление Сашки и остальных, он уж привык к их возникновению в самых разных
Была она не слишком велика и довольно тесно заставлена красного дерева мебелью, настоящей павловской. Во всех углах стояли застекленные горки, в ближней он усмотрел эмалевое яйцо Фаберже, прочие мелочи были примерно того же свойства. Вдоль стены, противоположной двери, стоял, как положено, длинный диван, с жесткой гнутой спинкой, с сиденьем, обтянутым синим полосатым шелком. Перед диваном был круглый стол на львиной мощной ноге, на столе стояла фарфоровая лампа под темно-оранжевым абажуром с золотистой бахромой, лежал альбом для фотокарточек в отделанном металлом, с ирисами и длиннобедрыми дамами, переплете, стояли две гарднеровские чашки, чайник, серебряная сахарница с торчащими из нее щипцами. Слева от дивана – фортепиано с заваленной нотами крышкой, клавиатура была открыта, а свечи в поворотных шандалах сближены к пюпитру и горели. Справа стояли два кресла такого же, что и диван, синего шелка, а между ними второй столик, поменьше, с бутылками, синими и лиловыми стопками и лафитниками, с плетенной из белой соломки тарелкой, на которой лежали бутерброды – пара с паюсной икрой, пара с окороком, несколько с розовыми ломтями лососины…
На диване сидела дама. Лицо ее было в тени, видны были только светлые, слегка распушенные на висках, забранные назад волосы. Лампа освещала белое широкое платье, загорелые руки, сизо вспыхивали камни в ромбе единственного перстня. Ноги дама подобрала, белые ее муаровые туфли чуть косо стояли на полу.
– Позволь, милая, тебе представить, – сказал хозяин и назвал его фамилию, имя и отчество.
– Очень рада… – Дама протянула руку. – Много слышала о вас, и так… вообще, и вот он, – она дотронулась другой рукою до белого пиджачного рукава, – дружочек мой, мне все подробно всегда рассказывает… Очень, искренне рада видеть у нас. Чаю хотите?
– Ты, милая, ей-богу, предлагаешь усталому мужчине чаю, словно в насмешку. – Хозяин сел в кресло, потянулся к бутылкам на маленьком столике. – Водочки? Вот «смирнофф» есть двадцать первый номер, найдется и наша, «Столичная»… Впрочем, что это я? Знаю ведь, что вы шотландское предпочитаете. Простите великодушно, для русского человека, по-моему, странный вкус. Но… мы с вами и поколения разного, и закалки. Прошу, вот есть, кажется, неплохой сорт, как его… а, вот, пожалуйста: Dimple. Любите? Ну так и наливайте себе сами, хелп, как ваши друзья-то говорят, ёселф, а я за льдом… И бутербродцы вот, берите, берите…
Он глотнул, задержал воздух.
– Виски превосходный, – сказал он в тень от лампы, – я и не слыхал прежде о таком. Благодарю… Простите… вы и ваш…
Дама подсказала:
– Друг. Ежели уж тридцать лет вместе, так иначе, чем друг, не назовешь. Прежде сказали бы – любовники, да на такой долгий век одной любви не хватило бы, выходит – друзья…
– Вы и ваш друг… Вы из первой волны, видимо? – Он почувствовал, что и сам начинает говорить в их старомодном, таком прекрасном стиле. Ответил ему уже господин, как раз вернувшийся с хрустальной селедочницей, в которой скользили полые ледышки: