Очередь
Шрифт:
— Да, это разумно, — ответил он, пропуская ее слова мимо ушей. — Послушай, Аня, у меня к тебе разговор, но дома не было возможности.
Она неуверенно улыбнулась.
— Почему же, мы ведь каждый вечер вместе ужинаем.
— Ну да, — пробормотал он. — Значит, просто забывал. Так или иначе, понимаешь, я хотел достать билет для себя, ну то есть чтобы мне самому пойти на этот концерт, но с моим новым графиком в киоск не поспеть, вот я и… — Она уже спускалась по какой-то короткой лестнице; он пошел за ней. — Вот я и подумал: раз ты все равно стоишь в очереди, нельзя ли,
На нижней ступеньке она повернулась к нему. Здесь было темновато, неровный свет уличного фонаря стекал сверху грязными струйками; Сергею были видны только ее руки, молитвенно прижатые к грубому серому пальто, и поблескивающие каплями талых снежинок брови, которые взметнулись, точно крылышки растревоженной пичуги.
— Но, Сережа, — тихо выговорила она, — давать будут один билет в одни руки, ты же знаешь. Я уже маме обещала.
— Это понятно, — произнес он, — только она, безусловно…
— Извини, мне нужно хлеба купить… Увидимся дома?
— Я с тобой, — быстро предложил он. — В любом случае, она, безусловно, не…
Анна толкнула дверь. Внутри было душно; в горячем желтом свете булочной топталось множество женщин средних лет, которые тыкали в батоны блестящими щипцами и выкрикивали друг дружке результат. Отметая паутину разговоров, Сергей поспешил за женой и, ослепленный лампами, сбитый с толку жарой, гулом голосов, зачастил:
— Послушай, мы оба знаем, твоей матери не нужен этот билет, она, безусловно, не собирается…
— Черный? Белый? — спросила Анна, оглядываясь в его сторону.
— Что?.. Все равно, на твой вкус… Она же не пойдет, она вообще из дому не выходит, ей…
Но Анна уже отошла в сторону и, не услышав, повторяла:
— Ах, как тут вкусно пахнет.
Сергей пытался держаться рядом с ней, но запутался в стайке горластых школьниц, пробивавшихся к кассе; когда он наконец догнал Анну, та зацепилась языком с какой-то знакомой. Его тут же охватила паника: нужно было довести разговор до конца прямо сейчас: у них в квартире стены были тонкими, как картон, а поскольку ее мать безвылазно сидела дома, Сергей никогда бы не решился повторно обратиться к Анне с той же просьбой.
— Аня, — сказал он, положив руку ей на рукав. — Как ты думаешь, может быть, этот билет…
Знакомая отошла в сторону.
Его жена, глядя на него, крепко прижимала к груди батон; ее пальцы мяли корочку, а лицо было странно неподвижным, и Сергей понял, что она все время его слушала.
— Сережа, — умоляюще сказала Анна. — Я не могу. Мама просила.
И на протяжении какого-то мгновения, загнанный в это теплое, ярко освещенное, тесное место, среди суетливых женщин, среди булок, среди горячих, влажных, сдобных запахов домашней жизни, от которой он вечно чувствовал себя отрезанным, Сергей отчаянно подбирал слова, чтобы объяснить ей, чтобы донести до нее всю безмерность своего желания. Он мог бы, наверное, рассказать ей о той музыкальной пьесе, которую играл в детстве тридцать семь лет назад, или же поделиться служебными неприятностями, или признаться, что, невзирая на бездарно растраченные лучшие десятилетия своей жизни, он видел в музыке Селинского
— Ну, не расстраивайся, — сказала она мягко. — Впереди еще много будет хороших концертов.
Он посмотрел на нее так, словно видел впервые, а затем молча повернулся и вышел в морозную тьму. Через пару минут Анна бежала за ним, подбирая подол своего пальто. Она продолжала что-то говорить, извинялась, что-то обещала. По дороге домой Сергей не проронил ни слова, молчал и в лифте, молчал и на кухне.
— Пожалуйста, не принимай это близко к сердцу, — сказал он, выключая лампу на тумбочке, стоявшей у кровати. — Спи спокойно.
В последующие дни Сергей хранил почти постоянное безмолвие, репетируя вечерами напролет, заполоняя тишину спальни хриплыми вздохами своего инструмента. Однажды днем, в середине февраля, два единственных его ученика повздорили, и тот, что постарше, огрел младшего тубой по голове. Сергей отослал мальчишек по домам и, обнаружив, что у него днем образовалось свободное время, вышел на знакомую улицу, занял место в конце очереди и некоторое время стоял неподвижно, с закрытыми глазами, слушая голоса, приглушенные и утомленные, которые с трудом пробивались сквозь ранние тени дня.
— Извините за беспокойство, что здесь продается?
— Билеты на концерт.
— А что за концерт, не знаете случайно?
— Музыкальный.
— В самом деле? Но…
— Слушай, интеллигенция, хочешь по очкам получить? Чего пристал? Отвали!
— Господи, неужели трудно ответить бедняге, вы же видите, в годах человек!
— Да жалко, что ли: «Северные соловьи». Теперь доволен?
— Извините, я не совсем знаком с…
— Во дает! «Соловьев» не знает! Учиться надо.
— Не обращайте на него внимания, дедушка, может, от него жена сбежала. Это ансамбль с севера. Костюмы красивые, песни о дружбе народов, о счастливом будущем. Очень душевно.
— О, понятно, спасибо за вашу любезность, но я полагаю, что это мне не…
— Да ты продолжай, тетенька, расскажи ему и про симфонию, это как раз для него!
— Извините, вы сказали «симфония»?
— Да, совсем забыла, упоминали какую-то симфонию, но это будет не раньше следующего Нового года, билеты еще в продажу не поступали. Новомодный композитор какой-то, Вселенский, что ли…
— Вот грамотеи, честное слово! Соленский!
— Не Соленский — Селедский!
— Извините, что перебиваю, но… Не Селинский, случайно? Не Игорь Селинский?
— А я что говорю? Глухой, что ли? Селинский, Селедский, один черт…
— Погодите-ка, Селинский, Селинский, кое-что припоминаю… Ага, это не тот ли изменник, который родину продал, чтоб сладко жить за кордоном? Я так считаю: ни один порядочный человек не захочет смотреть, как этот буржуй поганый в галстуке-бабочке будет с дирижерской палочкой изгаляться!
— Была б моя воля, стрелял бы таких предателей родины. На месте, без суда и следствия. Бах — и все. Правильно я говорю, профессор?