Очерки лондонских нравов (старая орфография)
Шрифт:
Къ несчастію, опытность наша говоритъ намъ, что подобные примры слишкомъ часто повторяются передъ нашими глазами, и мы ясно видимъ, что они проистекаютъ изъ одного источника — отъ невоздержной жизни, отъ пьянства, этого ужаснаго пристрастія къ медленной, но врной отрав, - пристрастія, которое заглушаетъ въ человк вс лучшія чувства, которое заставляетъ его покидать жену, дтей, друзей, счастливое и честное положеніе въ обществ и быстро влечетъ къ униженію и смерти.
Нкоторые изъ подобныхъ людей предаются этому унизительному пороку подъ вліяніемъ горя и несчастій. Обманутыя надежды, на которыхъ основывалось благополучіе ихъ жизни, смерть нжно любимаго созданія, скорбь, медленно сндающая сердце, доводятъ ихъ до безумія, и они представляютъ собою отвратительный образецъ съумасшедишхъ, медленно умирающихъ
Представимъ себ, что подобный человкъ стоитъ подл кровати умирающей своей жены, между тмъ какъ дти его, опустившись на колни вокругъ болзненнаго ложа, мшаютъ тихіе порывы своей скорби съ невинными мольбами. Комната меблирована скудно, и чтобъ узнать всю скорбь, всю нужду и заботы, которыя скрывались въ этой комнат въ теченіе многихъ томительныхъ лтъ, стоитъ взглянуть на блдный образъ женщины, жизнь которой быстро улетаетъ. Молодая двица, лицо которой орошено слезами, поддерживаетъ голову умирающей. Эта двица — дочь страдалицы. Но не къ дочери обращено истомленное лицо умирающей; холодные и трепещущіе пальцы ея не сжимаютъ руки, на которой покоится ея головка: нтъ! они слабо прикасаются къ рук мужа, затухающіе взоры остановились на его лиц, и подъ вліяніемъ ихъ онъ трепещетъ. Одежда мужа въ безпорядк, лицо его пылаетъ, глаза налились кровью, веки тяжелы. Его только что призвали отъ шумной оргіи къ скорбному и смертному одру.
Прикрытая лампада разливаетъ тусклый свтъ на предметы, окружающіе ложе страдалицы, и оставляетъ прочія части комнаты въ глубокой темнот. Окрестъ дома водворяется безмолвіе ночи, внутри его — летаетъ ангелъ смерти. Надъ каминомъ повшены часы. Тихій, однообразный звукъ маятника одинъ только нарушаетъ глубокую тишину. Вс присутствующіе притаили дыханіе: каждый изъ нихъ знаетъ, что слдующій бой часовъ будетъ вмст и погребальнымъ звономъ отлетвшей душ.
О, какъ страшно ждать и наблюдать за приближеніемъ смерти, знать наврное, что всякая надежда на выздоровленіе исчезла, сидть и считать печально скучные часы медленныхъ и долгихъ ночей! Кровъ застываетъ въ жилахъ, когда вы слышите, что самыя драгоцнныя, самыя сокровенныя тайны души раскрываются передъ вами, когда горячка и бредъ срываютъ маску и обнаруживаютъ вамъ жизнь человка во всей ея нагот. Какую странную исповдь читаетъ умирающій въ послднія минуты своей жизни! сколько вины и преступленій заключается въ этихъ признаніяхъ! окружающіе смертный одръ иногда съ ужасомъ отступаютъ отъ него: они страшатся, чтобы виднное и слышанное ими не заразило ихъ. И много, много несчастныхъ умирали одиноко, признаваясь въ преступленіяхъ; одно названіе которыхъ удалило бы самыхъ неустрашимыхъ людей.
Но вамъ не услышать подобныхъ признаній отъ страдалицы, ложе которой окружаютъ дти. Полу-скрываемые вздохи и рыданіе ихъ нарушаютъ безмолвіе комнаты. И наконецъ, когда слабая рука матери остается неподвижною, когда потухающій взоръ ея слабо переходитъ отъ отца къ дтямъ, когда она тщетно старается что-то сказать и голова ея тяжело опускается на подушку, тогда все притихаетъ, и она, по видимому, предается сладкому сну. Дти наклоняются надъ ней; они призываютъ ее — сначала тихо и нжно, а потомъ громкимъ и раздирающимъ воплемъ отчаянія. Но на призывъ ихъ нтъ отвта. Они прислушиваются къ ея дыханію, но дыханіе замерло въ ея груди. Они щупаютъ біеніе сердца, но оно затихло навки. Это сердце сокрушилось, и страдалица заснула непробуднымъ сномъ.
Мужъ опускается подл кровати на стулъ и обими руками сжимаетъ себ пылающую голову. Онъ смотритъ то на одно, то на другое дитя и, встрчаясь съ горячими слезами ихъ, невольно содрогается. Ни одного слова утшенія не достигаетъ его слуха, ни одного взгляда состраданія не останавливается на его лиц. Вс и все охладло къ нему, и когда онъ неровными шагами удаляется изъ комнаты, никто не слдуетъ за нимъ, никто не хочетъ утшать его.
Но было время, когда множество друзей окружали его во время горести, когда искреннее состраданіе отвчало на его душевную скорбь. И гд же теперь эти друзья? Друзья, родственники,
Время проходитъ: трое оставленныхъ ему дтей подростаютъ и наконецъ выходятъ изъ дтскаго возраста. Отецъ по прежнему тотъ же закоренлый, неисправимый пьяница, но только сдлался еще бдне, еще оборванне, еще распутне. Мальчики долго бгаютъ по улицамъ безъ всякаго присмотра, безъ всякаго воспитанія и наконецъ совсмъ покидаютъ его; при немъ остается одна только дочь, и остается для тяжкой работы. Брань и побои всегда доставляютъ ему нсколько денегъ чтобъ снести ихъ въ таверну. И такимъ образомъ разгульная жизнь течетъ обычнымъ чередомъ.
Однажды вечеромъ онъ возвращается домой около десяти часовъ, — ране обыкновеннаго, потому что дочь его вотъ уже нсколько дней лежитъ больная, и слдовательно ему не на что гулять въ таверн. Для пріобртенія денегъ руками дочери онъ первый разъ во время ея болзни ршается посовтовать ей обратиться къ приходскому доктору, или по крайней мр ршается спросить, чмъ она страдаетъ. Была дождливая декабрьская ночь; втеръ дулъ пронзительно холодный и дождь падалъ крупными, тяжелыми каплями. По дорог онъ выпрашиваетъ у проходящихъ нсколько пенсовъ, покупаетъ небольшую булку (замтьте — онъ заботится о дочери, когда видитъ въ ней орудіе для пріобртенія денегъ) и торопится къ дому съ такой быстротой, сколько позволяютъ ему втеръ и дождь. Между улицей Флитъ и набережной Темзы находится нсколько грязныхъ ветхихъ строеній. Къ одному-то изъ этихъ строеній онъ и направляетъ свои нетвердые шаги.
Переулокъ, въ который онъ поворачиваетъ, самый грязный и самый бдный. Дома, вышиною отъ двухъ и до четырехъ этажей, окрашены тми неопредленными красками, какія время, сырость и гнилость сообщаютъ зданіямъ, сооруженнымъ изъ самыхъ грубыхъ и самыхъ твердыхъ матеріаловъ. Окна многихъ домовъ заклеены бумагой; двери попадали съ петель; почти изъ каждаго окна высовывается жердь для сушки блья; изъ каждой комнаты вылетаютъ громкіе звуки брани и ругательствъ.
Одинокій фонарь въ центр мрачнаго двора погашенъ или силою втра, или кмъ нибудь изъ обитателей этого мста, для того, чтобы жительство его не было доступно для человка незнакомаго съ мстностью; единственный свтъ, подающій на избитую мостовую, выходитъ изъ оконъ комнатъ, принадлежащихъ боле счастливымъ обитателямъ, которымъ подобная роскошь еще доступна. Посреди переулка проходило глухое журчанье потока грязи вмст съ дождевой водой: втеръ свисталъ между втхими домами, двери и ставни пронзительно скрипли на петляхъ, окна дребезжали. Казалось, что каждый новый порывъ втра грозилъ разрушеніемъ всему кварталу.
Человкъ, за которымъ мы слдимъ, почти ощупью пробираясь въ эту берлогу, безпрестанно попадаетъ въ глубокія лужи и наконецъ доходитъ до послдняго дома въ квартал. Двери, или, лучше сказать, остатки отъ дверей, стояли настежь для лучшаго удобства безчисленному множеству жильцовъ. По старой и переломанной лстниц мужчина ощупью пробрался на чердакъ.
Уже онъ находился въ двухъ ступенькахъ отъ своей комнаты, какъ вдругъ отворяется дверь въ нее и является двушка. Видъ этой двушки болзненно изнуренный; его можно сравнить со свчей, которую она прикрывала изсохшей рукои.
— Это вы батюшка? спрашиваетъ двушка.
— Кому же еще быть, какъ не мн? грубо отвчаетъ отецъ. — Отчего же ты дрожишь? Сегодня я немного пилъ: безъ денегъ не достанешь вина, а безъ работы не достанешь денегъ. Скажи, пожалуста, какая нелегкая приключилась теб?
— Я нездорова, батюшка… я не совсмъ здорова, отвчаетъ несчастная дочь, заливаясь слезами.
— Я знаю, что ты нездорова, возражаетъ отецъ такимъ тономъ, какимъ говорить человкъ, когда онъ принужденъ бываетъ допустить весьма непріятный фактъ. — Теб нужно скоре поправляться: ты знаешь, что намъ нужны деньги. Отправдяйся же къ приходскому доктору и скажи, чтобы онъ далъ теб лекарства. Они должны вылечить тебя: они берутъ за это деньги. Чтожь ты стоишь въ дверяхъ? Пусти меня… да что же ты стоишь тутъ? теб я говорю?