Очерки Москвы
Шрифт:
«Ну, это еще нечто новое, — подумал я, — бедный старикашка!..» Я отошел несколько подальше и сел на одну из лавочек; между высокими соснами вдали виднелись и тележка Лизы, и она сама, и белокурый детина. Лиза, понурясь, стояла над тележкой; ее тон-кии профиль резко выделялся на светлой полосе дыма, который валил из самовара, «сигары-папиросы» стоял ко мне задом, как-то избоченясь и передергивая свой ящик с сигарами, мне так и рисовалось его грубое лицо, хотя я его и не видел, он все продолжал кричать на Лизу, потом зачем-то схватил
Первым моим движением было пойти к ней, но чтобы не встретиться с этим ужасным «сигары-папиросы», я почти вбег бросился по дорожке, чтоб обогнуть сарайчик, где даются вечера, и встретить ее у выхода, но, пройдя скорым шагом небольшое пространство, я встретился с отправляющимся на свой обычный пост старикашкой.
— Куда вы, куда это вы? — и он почти загородил мне дорогу.
— Постойте, постойте! — ответил я ему, и по-видимому, оставил его в недоумении.
Я едва нагнал Лизу.
— Лиза, Лиза! Скажи, что такое, за что тебя обидели?
Но она ничего не ответила на мои воззвания, повернула было ко мне голову, махнула рукою и пошла дальше.
Зло взяло меня на нее, я также отвернулся от нее и пошел к старикашке.
Я подходил к нему тихим и спокойным шагом; он сидел на обычном своем месте и с видимым нетерпением смотрел в ту сторону, где обыкновенно торговала Лиза. Увидев меня, он еще с большим нетерпением обратился ко мне, и взгляд его и вся фигура так и прониклись напряженным любопытством.
— Что это с вами случилось такое, батюшка? — заговорил он, как только я подошел к нему. — Куда это вы так устремлялись, куда это так?
Я сел около него, отдохнул немного и все по порядку рассказал ему. Надо было видеть, что делалось во время моего рассказа с его болезненным, истомленным лицом: каждое слово, казалось, ножом вонзалось в его сердце, и он, по-видимому, равносильно чувствовал эту боль и только что не кричал. В выражении его лица смешивались и ревность, и злоба, и какая-то безнадежность, близкая к отчаянию.
— Ломал ей руки? — спрашивал он меня.
— Да… жал, знаете, эдак, она даже вскрикнула два раза.
— Потом ударил?
— Толкнул ее от себя.
— Это все равно… И она заплакала?
— Да, по-видимому: закрыла глаза фартуком.
— Ну, да, да! — плакала, плакала! Ах, как бы нам повидать ее? Знаете что, молодой человек, пойдемте к ней вместе, когда она воротится, сделайте мне это одолжение, мне одному-то неловко эдак, неловко, знаете.
Мне и самому хотелось увидать Лизу, а потому я охотно согласился. Старикаша (так мы его звали в то время) пожал мне руку и с напряженным вниманием стал смотреть в ту сторону, откуда должна была показаться Лиза.
Вскоре она действительно пришла,
— Пойдемте! — обратился ко мне старикаша, взяв меня за руку и как-то судорожно сжав ее. — Пойдемте!
И он, оглядываясь робко по сторонам и как бы боясь, чтобы кто не увидел его, хотя Сокольники были еще совсем пусты, стал вместе со мною пробираться к тому месту, где стояли столы Лизы.
— Пойдемте, батюшка, пойдемте! Утешим ее! Мы подходили уже к ней; Лиза накрывала стол цветной салфеткой и украдкой смотрела на нас. Старикаша поместился на самой ближней к выходу, принадлежавшей ей, скамейке.
Как бы это, батюшка, позвать ее сюда, а, как бы это? Закурите-ка, подите, у ней папиросочку, как вы это всегда делаете, и шепните ей, чтоб пришла, пусть для виду, и самоварчик нам поставит.
Я подошел к Лизе. Она приняла меня очень недружелюбно.
— Что вы лезете, ну что вы лезете ко мне? — обратилась она ко мне.
— Чего ты злишься, Лиза? Самовар нужно.
— Ну подам; уйдите только Христа ради, Христа ради уйдите!..
— Да что с тобой, скажи на милость?
— Ах, да уйдите, уйдите от меня!
Она как-то робко оглядывалась… Я взглянул в сторону — невдалеке от этого места, около пустого, еще не покрытого стола, сидел давешний детина «сигары-папиросы», он, по-видимому, спал или притворялся спящим: кудрявая голова его покоилась на локтях, которыми он расположился на столе, пред ним стоял недопитый полуштоф, на траве рядом валялся его ящик с сигарами, который обнюхивали две-три сбежавшиеся собаки.
«А, вот оно что!» — подумал я и подошел к старику.
— Он здесь! — шепнул я ему.
— Кто он?
— Ну, вот эти «сигары-папиросы».
— А! Где же он, где?
— Вон там, у стола.
— Можно на него посмотреть?
— Я полагаю… пойдемте.
— Да он ничего… ничего он?
— Он спит.
— А, ну это ничего… Пойдемте.
Мы встали и вышли несколько на площадку… Но так как уже начали сбираться и другие самоварницы, то старикаша, чтоб как-нибудь маскироваться, довольно громко сказал, обратясь к Лизе:
— Послушай, Лиза, что же ты это, что же самовар-то?
— Си-ча-а-ас! — ответила она протяжно и так же громко.
«Сигары-папиросы» поднял голову и оглянул все кругом. Лицо его было красно, вероятнее всего, от водки…
— Пш, вы! — крикнул он на собак, перевесившись нетвердо, достал сигару и налил стакан водки.
— Фу, какой страшный! — прошептал старикаша и попятился назад.
— Пойдемте, пойдемте, — тащил он меня назад. И жалко, и смешно было видеть его в эту минуту: избледна-желтый, с блуждающими глазами, в камлотовой шинели, застегнутой доверху, в картузе с большим козырьком, он походил как бы на сумасшедшего, убежавшего из больницы.